такие же твердые и холодные. Водитель всю дорогу молчал. Зейн был единственным заключенным. Потом он узнал, что отец использовал все свое влияние, чтобы обеспечить его транспортировку в столь поздний час.
– Похоже, тебя здорово отделали, а? Вот что бывает, когда кидаешься на мать и сестренку.
Зейн не отвечал. Какой смысл? Он не поднимал голову.
Позднее, помимо прочего, ему стало известно, что неприязнь охранника с мраморными глазами была вызвана тем, что доктор Грэм Бигелоу оперировал его сына после автомобильной аварии.
Страшно не было. Страх, как и тревога, не мог пробиться сквозь оцепенение, охватившее Зейна.
Однако испуг взял свое, когда жалобный писк шин сменился тихим шуршанием, и за фургоном лязгнули железные ворота. В животе расцвела паника, прорастая щупальцами в грудь. Сверху будто посыпались камни, острые и тяжелые. От слез защипало глаза, но некий инстинкт, скорее всего первобытный, предупредил, что если хоть одна скатится по щеке, его ждет настоящий ад.
– Добро пожаловать домой, придурок.
Охраннику пришлось помогать Зейну вылезти из фургона. Если он и испытывал жалость к трясущемуся мальчику с перевязанной рукой и бандажом на лодыжке, то ничем ее не выдал.
Зейна провели через стальную дверь и металлоискатель. Ему пришлось долго стоять, прислонившись к стене, щуря глаза от яркого света и с трудом балансируя на здоровой ноге. Он назвал свое имя, дату рождения, адрес.
Юношу отвели в другое помещение, забрали одежду. Раздеться сам из-за шины на руке он не мог, поэтому пришлось вытерпеть новую порцию унижения, когда его раздели догола и обыскали.
Зейну выдали новую одежду: оранжевую рубашку, оранжевые штаны, оранжевые ботинки. Точнее, всего один. Одевали его тоже чужие люди.
Потом Зейна поместили в камеру – точнее, капсулу, как ее называли. Зейн представлял ее совсем иначе. Решеток не было, только кровать, унитаз и раковина. Окон тоже не было.
– Встанешь, когда скажут. Застелешь кровать, дождешься, когда тебя отведут на завтрак. Съешь, что дадут. Пройдешь обследование в лазарете, потом отправишься к мозгоправу и расскажешь все, что у тебя на уме. Будешь делать, что велено. Только моргни в сторону – пожалеешь.
Охранник с мраморными глазами шагнул к двери.
– Твой отец – великий человек. А ты – пустое место.
Он вышел. Дверь захлопнулась, лязг эхом отозвался в ушах.
Свет погас.
Зейн неуклюже шагнул вперед, пытаясь нащупать стену, и ударился голенью о край койки. Залез на нее. Его трясло не на шутку, дыхание вырывалось из груди хриплым скулежом.
Хотелось свернуться калачиком и обнять себя, но не получалось. Зейн мечтал уснуть, однако боль не позволяла.
Теперь он мог дать волю слезам. Его никто не видел, всем было на него плевать. От рыданий трясло, ныло в груди, в животе и горле. Наконец истерика прекратилась, а с ней прошла и паника.
Зейн лег на спину, чувствуя, как дрожит все тело и умирает душа.
Несколько
