но почестному завидующего той категории людей – личностей, может, и не там применяющих свои силы, однако не боящихся не только делать запредельное, но и отвечать за это жестко, порой теряя и жизнь. Это вам, для сравнения, не сегодняшние в большинстве чиновники и все те, кому вы и мы несём взятки и о чем-то просим – причем не потому, что они из себя что-то представляют, а лишь потому, что занимают, волею случая, кресло, пост, а то и табуретку, специально поставленную так, чтобы заслонять вход. В отличие от первых, этих не убивают, не преследуют, не сажают. Нет, о них и их прегрешениях только говорят, грозя в их сторону пальцем, но твёрдо придерживая другой рукой, увеличивая их количество и, соответственно, ухудшая их качество!
Хотя не перевелись ещё и за своё и за чужое радеющие люди, которые могут где-нибудь у машины, у гаража или в подъезде невзначай спросить: «Уважаемый, зачем так ведёшь себя?!». И популярно объяснить, что если уж всех уважать не в состоянии, то пусть хоть научится видеть разницу, а для начала могут и дать ему хотя бы на одну треть от возможного максимума страдануть, скажем, спалив автомобиль, появившийся у владельца в виде очередной взятки (ведь не убудет!), и отвесить пинок, придающий инерцию для полёта метров на 5–6. А если жалобы со стороны населения возобновятся, увеличить давление еще на треть…
Отпевание в церкви, дорогой гроб, необычная музыка, красивые, многообещающие слова, клятвы о мести и обещания жене содержать пожизненно её и детей, как я уже неоднократно писал и повторяю в третий раз (ибо это было фоном, на который накладывалась вся основная жизнь, и пусть станет фоном для каждого, читающего эту книгу, чтобы проще понять происходящее): во всё это верилось и, частично, подтверждалось. По крайней мере, до моего откровенного разговора в конце 1994 года с Андреем Пылёвым, перед принятием мною решения об устранении Гриши, я свято верил (и это частично совпадало с моим мировоззрением, сформированном в годы обучения и службы) в то, что находили и мстили, таким образом, предупреждая «межклановые войны», а соответственно, и свои потери. Иногда это было так, но чаще, увы, были просто личные амбиции «Северного» (Гриши Гусятинского) – очень злопамятного человека.
«Иваныч», скажем, до такого не опускался, он и сам лично с любого спросить мог и никого не боялся. Но такой бизнес, манеры и средства его ведения были присущи тому времени. Он мог спустить обиду, простить, если извинялись, но не уступить или отдать своё. Раз сказав «нет» или «наше», уже не повторялся, а рубил с плеча, поэтому часто приходилось слышать: «Да если даже след этого человека в этом вопросе есть, то мы из уважения уступаем».
Было и по-другому и по-другому заканчивалось, как скажем с «Птицей» и его «Птицинскими» при перестрелке у театра Советской армии и Музея вооруженных
