кухне на столике белом,Когда серебристые звезды сошлись,
Гармонию в царстве с душою и телом
Два лика раскрыли с сердечных кулис.
Линолеум устлан ненужной одеждой,
Луна золотая таится в окне
И светом касается кожи их нежно,
Тела пребывают в густой пелене.
Звучащая тишь перебита экстазом,
Дыхание томное мчит с глубины,
Мгновение кажется ценным алмазом,
Мгновение страсти ночной седины.
Слились воедино фигур силуэты,
Историю пишут в интимный дневник,
Они не прозаики и не поэты,
Взрастили друг в друге душевный цветник.
Приблизилась зорька. Попрятались звезды.
На столике белом не видно телес.
За окнами пышут рябинные грозди,
И солнце восходит с лазурных небес.
Цепляясь за черствую душу
Цепляясь за черствую душу,
Она потеряла рассудок
В любовно-манящую стужу,
Во время полночное суток.
Впустила в судьбу хулигана,
На чувствах поставила крестик,
Сгорела частицей урана
Под крики своих же истерик.
Повеса скандалил, крутился,
И жизнь прохудилась до дырок.
Но плачь по нему доносился
Экспрессом ненужных посылок.
Плевал на любовь мистер черствость,
Но мисс все питала надежды.
Впитала зачем-то суровость
На зло с хулигана-невежды.
И силу утратил в ней стержень,
Собой исковеркан, загнулся.
Никто ее больше не держит,
Рассудок случайно споткнулся.
Рисковая блудница
О, ты, рисковая блудница,
Изводишь, ранишь и манишь.
Как быстрокрылая синица,
В гнездо к другому улетишь.
Ведь я же знаю: за такую
Полсотни юных дураков
Сердцами с дурости рискуют.
А ты дурманишь простаков.
Не жалко ли тебе глумиться
И вить веревки из парней,
Что угораздило влюбиться
В подругу их ненастных дней?
Какой-то цирк, ей Богу, леди
Бескрайность выбор не дает.
А будет сердце в нас из меди,
Тогда тоска дождем сойдет.
Ой, дорогая, ты несчастна
От изобилия повес,
Но не виновна, не причастна,
Коль родилась звездой с небес.
Историю нашу забуду
Пожалуй, историю нашу забуду,
Листвою сожгу по осенней поре.
Мы ткнули иголками в сердце, как в вуду,
И дата зачеркнута в календаре.
Прошедшие дни догнивают в чертогах,
Разумных когда-то, плененных судьбой,
Хранятся в еще не заживших ожогах
В душе окончательно рваной, седой.
Застыли безмолвно на смутную память
На шее
