от этого хуже не будет!
Бурцев провел гостя, идя впереди, через несколько комнат, затем ввел его в маленькую угольную, затворил за собой дверь и показал на стул.
– «Незваный гость хуже татарина», – говорит пословица, – произнес он, – а в наши дни такой, как вы, незваный гость хуже Бог весть кого. Хуже разбойника в лесу. Сейчас мы с вами побеседуем, а ввечеру вы меня упрячете в каземат! Ну что же? Тем лучше для вас! Наградят!
– Не обижайте зря человека, не выслушав его! – ответил Зиммер. – Будете потом раскаиваться! Вас удивляет, с чего я к вам так назойливо лезу? А дело простое… У вас теперь беда в доме – правда ведь?
– Правда! – отозвался Бурцев, садясь против молодого человека. – Да вам нельзя и не знать, вы сами при сыскных делах и доносах состоите.
– Нет, Алексей Михайлович, хоть я и при сыскных делах, ваша правда, но я еще недавно только при них и всех дел не знаю. Я просто заключил, что с вами беда, по тому печальному виду, который я у вас еще тогда заметил, у Шварца. Так вот, видите ли, чтобы облегчить вам со мной объясняться откровенно, я скажу вам, что у меня беда тоже, и пущая, чем у вас. Но только я не могу сообщить вам, какая она. А пока я являюсь только за тем, чтобы узнать, какая ваша беда. Ведь это же не тайна? Может быть, мне можно будет вам в чем-либо помочь.
Бурцев усмехнулся презрительно:
– Не понимаю, каким образом и с какой стати судейский чиновник, крючок, ябедник или сыщик и доносчик желает помочь русскому дворянину, ненавидящему всех немцев, начиная с самого герцога?
Однако Зиммер красноречиво убедил Бурцева, успокоил и заставил его рассказать про себя все с ним приключившееся.
У старика были зараз две беды. Во-первых, он был родственник, хотя и дальний, с некиим Тепловым, который был приближенным лицом к Волынскому. Теплов пока еще оставался в стороне, под суд не попал, так как человек был ловкий и лукавый. А между тем все лица, близкие с ним, ожидали себе беды. Его, Бурцева, уже призывали три раза к Шварцу, и тот допрашивал его кое о чем, касающемся прямо до Волынского.
Бурцев не был, конечно, ни в чем виноват, кроме некоторых резких выражений, которые кто-то подслушал или узнал и о которых донес клевретам Бирона. Но ни в чем ином, кроме этих неосторожных слов, он не был виновен.
– Что делать? – прибавил старик. – Язык мой – враг мой. Не могу не выражать вслух то, что думаю. Вот теперь поговаривают, что приверженцы несчастного Артемия Петровича будут все казнены отсечением головы. Я везде сказываю, что это неправда! Что такого быть не может! Что тогда, стало быть, Бога нет на небеси или прогневался Господь на матушку-Россию! И всякому истинному христианину и истинному россиянину надо, стало быть, бежать из пределов своего отечества, как бежал именитый Курбский от царя Ивана.
– Но вaм все-таки ничем не пригрозили в канцелярии? – спросил Зиммер. – Что сказал вам господин Шварц в последний раз, что вы были у него?
– Сказал мне, что я мастер на продерзости, что я оскорбительно
