и, наоборот, третье ложно, если второму присуща истина. Это снова показывает, насколько содержание познания не составляет еще проблемы для науки об истине. Содержание входит всецело в компетенцию специальных наук. С другой стороны, мы видим, что утверждение стоит в теснейшем отношении к форме. Понятно, нельзя сказать, что оно с ней просто совпадает. Понятие формы шире понятия утверждения, т. е. если всякое содержание состоит из представлений, то все же не все состоящие из представлений элементы суждения относятся к содержанию. Скорее они принадлежат частью и к форме. Каким образом представления могут быть разделены на содержание и форму, это может показать только специальное исследование, ибо вопрос этот должен разрешаться особо для каждой формы. Здесь важно лишь, что форма познания только в связи с утверждением сообщает истину акту мышления, или, что в утвердительном суждении форма познания, из чего бы она ни состояла, всегда есть утвержденная или утвердительная форма. Познание, что нечто есть, состоит, если мы снова вернемся к нашему старому примеру, в том, что форма «быть» прилагается некоему содержанию чрез посредство утверждения. Теперь мы в состоянии сделать выводы, вытекающие отсюда для предмета познания. Если утверждение есть форма познания, то предметом его должно быть то, что утверждается. Однако, что же мы можем утверждать, если утверждение есть родственный воле акт активного отношения (der Stellungnahme). Предмет должен противостоять познающему субъекту как требование, т. е. как нечто, требующее согласия. Только с требованием можем мы сообразоваться, утверждая, и только с требованием мы можем соглашаться. А это приводит нас к наиболее широкому понятию для предмета познания. То, что познается, т. е. то, что утверждается или отрицается в суждении, должно лежать в сфере долженствования.
Чтобы вполне уяснить полученный нами результат, попробуем резко отграничить его от учения, на первый взгляд представляющегося ему родственным. Момент требования в теоретическом познании энергично выдвигается в новейшее время также и с другой стороны. Если Липпс говорит: «факт есть то, что я должен мыслить или то, что требуется от меня, чтобы я мыслил»6, то это звучит очень близко к только что выставленному взгляду. – И все же в решающем пункте мнение Липпса совсем отлично, даже противоположно нашему, так как он думает, что указанное требование исходит из предмета, который существует. Предмет для него не есть долженствование, но остается бытием, и требование, относящееся к познающему субъекту, состоит ни в чем ином, как в том, что мысли должны согласоваться с бытием. Именно против этого-то взгляда мы и боремся. Чтобы иметь возможность утверждать, что бытие ставит подобное требование, он предполагает уже познание, что есть нечто, что требует, а именно в этом познании и суть дела. Липпс не дает, следовательно, ответа на наш вопрос. Для нас важен предмет даже и того познания, что нечто есть, а при этом не может уже идти речь о требовании, выставляемом бытием. Мы разумеем,
Th. Lipps, Philosophie und Wirklichkeit, 1908, стр. 27. Родственные этим мысли в натурфилософии того же автора (Die Philosophie im Beginn des zwanzigsten Jahrhunderts, 2. Aufl. 1907, S. 67) и в некоторых других его сочинениях. Я хотел бы заметить, что тонкое и глубокое остроумие этого гносеологического построения чрезвычайно ценно. – Но именно поэтому я не должен затемнять выдвинутой в текст противоположности. Согласие с Липпсом ограничивается здесь, как и в других вопросах, более выражениями, нежели сущностью дела, и в интересах науки следует отметить не только общее, но и различия. Только таким образом проблемы могут быть выявлены.
