два слова относились к полету, а не к ценам, и были написаны в конце по ошибке и недосмотру. Но тем мучительнее было производимое ими впечатление, и странно переплетались буквы, красные, как кровь, и черные, как смерть. Без сетки.
Утром, в день бенефиса, директор позвал к себе бледную Ленору и сказал ей:
– Ленора! Цены я назначил тройные. Сбор в твою пользу. Но если что-нибудь… словом, в случае твоей смерти сбор целиком поступает ко мне.
И он улыбнулся. Улыбка смерти… Ленора молча кивнула головой и вышла.
Она надела плащ и, закутав голову в черный платок, пошла на окраину города, к вдове портного, живущей в хорошеньком домике с огородом, приносящим пользу и удовольствие.
Она недолго пробыла там, и о чем говорила с вдовой портного, неизвестно. Но вышла она с просветленным лицом.
Наступил вечер. Зажгли лампы и фонари. Темная масса народа прихлынула к дверям цирка и стала медленно вливаться в его открытые двери, напоминавшие пасть странного чудовища, у которого внутри светло.
Поднимали головы, смотрели на красные и черные буквы и улыбались, как нероновские тигры, которым дали понюхать христианина. Волнуясь и торопясь, рассаживались по местам.
У самой арены толпились репортеры, поздравляли друг друга. Один из них, молоденький новичок, задорно усмехнувшись, сказал странные слова:
– А я, признаться сказать, уже сдал заметку вперед. Написал, что подробности после.
Товарищи взглянули на него завистливо.
Началось представление.
Публика была рассеянна и равнодушна. Ждали последнего номера, обещанного красными и черными буквами. Смертью и кровью.
Вот вышел любимец публики, старый клоун.
Но ни одна шутка не удалась ему. Что-то волновало и мучило его, и он не заслужил аплодисментов, несмотря на то что дважды задел честь мундира околоточного надзирателя.
Вернувшись в конюшню, он вытащил какой-то черный ящик и стал прилаживать к нему крышку.
Она вышла бледная и спокойная. Прост был ее наряд. На груди, у сердца, была приколота засохшая ветка ландыша. Это было единственным ее украшением. В остальном, повторяю, наряд ее был чрезвычайно прост.
Скрипки (что им делается!) зарядили свое:
Amour! Amour!
Jamais! Toujours!
Она тихо повела глазами, осматривая толпу. Вздрогнула и замерла.
В первом ряду, на обычном месте, тускло блестел и переливался цилиндр.
Она склонила голову.
– Ave Caesar![3]
И медленно поднялась наверх, под самый купол цирка.
Сейчас! Сейчас!
Зрители вскочили с мест, беспорядочно толпясь у самой арены, боясь пропустить малейшее движение там, наверху.
Музыка смолкла. Толпа замерла. Чуть слышно скрипели сухие перья репортеров.
Вот мелкой дробью забил барабан.
Барабан? К чему барабан? Разве хоронят генерала? И уместен ли барабан
Здравствуй, Цезарь! (
