позиции абсолютного незнания того, чтó есть власть в петровской России, кто и в каком объеме ею обладал, как происходило ее перераспределение и т. д. У меня имелось на вооружении только «социологически аморфное»20 определение Макса Вебера: «Власть – любая вероятность реализации своей воли в данном социальном отношении даже вопреки сопротивлению, на чем бы эта вероятность ни основывалась»21.
Это определение имеет важное методологическое следствие. Если исходить из того, что власть – это возможность одних акторов (А) навязать свою волю другим (Б) даже вопреки возможному сопротивлению с их стороны, это означает, что власть не есть некая объективная данность, она «не есть принадлежность индивидов, а существует в отношениях между ними»22. Следовательно, власть в петровской России следует рассматривать не как довлеющую над людьми силу государственных учреждений или политической идеологии, но как эмпирику реального взаимодействия конкретных людей, помещенных в их повседневный контекст.
Исходя из этих соображений, я рассматриваю и описываю взаимодействие различных акторов (как субъектов, так и объектов власти) вокруг петровской инициативы о запрете на брадоношение. При этом пытаюсь выявить, в каких пространствах (социальных и географических) существовала возможность одних акторов (А) навязать свою волю (запрет на брадоношение) другим (Б), на чем эта возможность основывалась, а также каковы были формы и обстоятельства сопротивления и способы обратного воздействия, то есть при каких условиях и каким образом акторы (Б) могли повлиять на акторов (А), заставив их отменить или скорректировать свои намерения.
Мое исследование в какой-то степени отвечает на призыв Э. Гидденса и Ф. Саттона (2017): «Политическая социология не может обойтись без понятия „власть“, но даже с учетом упомянутых пересмотров вряд ли будет достигнуто согласие по поводу того, чтó есть власть и как она действует. Возможно, в будущем, вместо того чтобы быть задействованным в теоретических спорах о природе власти, понятие получит определение, почерпнутое из практики, которое станет результатом исследовательской работы с реальными случаями»23. Наводя свой «микроскоп» на один такой реальный случай, одну конкретную инициативу Петра I, которая по вышеописанным причинам представляется наиболее перспективной для изучения пространства власти, я старался держать в фокусе не отвлеченные концепции, а действия конкретных людей, порождающие различные отношения подчинения или сопротивления.
Итак, Русский Мисопогон – это, с одной стороны, попытка вскрыть культурную, социальную и политическую инакость российского общества конца XVII – начала XVIII в. а с другой – экспериментальное изучение пространства российской власти петровского времени в действии. Эти две перспективы, хотя они тесно взаимосвязаны и переплетаются между собой, последовательно реализуются в двух разделах книги.
Подданных московского царя, объединенных
