которую нужно рассматривать издали! Каждую настоящую картину нужно смотреть с точки, нужной, чтобы она открылась зрителю! И каждая настоящая картина имеет такую точку! Потому что это не фотография! Не знать разницы между картиной и фотографией и тащиться на выставку, точно барану, только потому, что о ней пишут и говорят, вот что по-настоящему бездарно, милостивый государь, да, скотина в стеклышках!
– Бруно, Бруно, прекрати же ты! Остановись, Бруно!
Их насилу растащили. Полный господин растерянно тыкал перед собой тростью, но ударить соперника не решался, потому что тот был все-таки очень высок и производил впечатление сильного, несмотря на худобу. И кулачищи-то, помилуйте! Такой махнет – с ног собьет.
Бруно удерживали, кажется, успокаивали, но он никого не слушал. Опрометью пробежав сквозь залы, возле выхода впрыгнул в калоши, набросил на плечи гимназического фасона шинелишку, нахлобучил мятую шляпу и выбежал из дома своего позора в весеннюю грязь и распутицу, бормоча ругательства на трех языках. Польский и русский языки были ему родными. На идише, языке бабки и деда со стороны матери, он редко говорил, но этот язык казался ему наиболее подходящим для громовых проклятий.
Дома, за ситцевой занавеской, отгораживающей их с Варварой уголок, Бруно упал лицом в рукав. Плечи его вздрагивали.
– Эй, самовар ставить, что ля? – донеслось издалека.
– Не надо пока, Егорьевна, – изменившимся голосом ответил Бруно. При этом у него вырвался всхлип.
За чай надо платить. Вынь да положь две копейки. А трактирщик за исполненный заказ не заплатил. Уже и картину повесил, а с оплатой все тянет, осторожничает, выкобенивается. Эх, начистить бы ему физиономию! Только с деньгами тогда придется проститься. Одна надежда на Варвару. Может, к вечеру принесет добытый акушерским промыслом рубль.
Варвара – верный товарищ и соратник по жизненной борьбе. Оба они провинциалы Российской империи: Варвара из Нижнего Новгорода, Бруно из Варшавы. Она приехала в Москву, чтобы выучиться на врача, он – на художника. Художник! Бруно язвительно ухмыльнулся. Никогда его не признает публика, никогда!
Варвара – не публика, она его понимает. По крайней мере, говорит, что от его картин дрожь пробирает, а это уже признание.
– Это что ж за улица такая? – подбоченясь, спрашивает она, заглядывая ему через плечо.
– Не узнаешь? – Бруно смешивает краски на палитре. – Это же твой Николопесковский переулок, которым ты каждое утро бегаешь.
– Фу-у! Ну, друг ситный, изобразил! Дома перекособоченные, окна черные. Разве в таких домах люди живут? В таких домах только плесень заводится.
– А человек, дорогая Варя, – Бруно наносит на холст очередной мазок, – и есть не что иное, как жалкая плесень на поверхности земли. Солнце пригреет посильней – и мы растаем, словно никогда не существовали.
– Это ты Ницше начитался, – ставит диагноз непреклонная докторица Варвара. – А ты лучше прокламации
