то мы еще ничего, мы еще в самом начале, на берегу пустынных волн дум великих полны стоим и… послушайте! мы ведь тогда почти ровесники юной и всемогущей Америки!
И наконец, с какой стати мерить общим аршином Россию, когда сказано: умом не понять, особая стать у нас, и в Россию только верить можно!
Но как прикажете верить? В какой системе религиозных координат? – Разумеется, христианских! Тютчев поэт глубоко и искренне православный! Будем верить, раз Тютчев велел.
Но ведь в Евангелии тоже сказано: все простится человекам, если покаются, и блуд, и братоубийство, гордыня и уныние, гнев и насилие; не простится лишь хула на Духа Святого, ни в этом веке, ни в будущем. Самим Христом сказано! А тут Россия – чемпион. Ни одна из известных мне стран в XX веке так радостно, так самоотверженно, так самоупоенно не хулила именно Духа Святого… И когда любящие нашу Родину и страждущие за нее люди горестно восклицают: за что многострадальной России такие тяжкие испытания? – ей-ей, так и скачет на язык: вы что, православные мои, Евангелия не читали? И чего хнычете, когда единственный грех, который никогда не простится, мы с вами так люто и сладострастно совершили и не похоже, чтобы раскаялись, учитывая миллионы голосов, постоянно отдаваемых за коммунистов?!
Судьба России.
А есть ли у нее теперь вообще судьба?
И что такое судьба народа, наций, страны, государства? Насколько она от Бога уготована и насколько определяется людским своеволием, поступками правящей элиты, широкими народными движениями, самим укладом национальной жизни и национальной психологией? Ну, скажем, Ленин и Сталин – предопределены или произвольны, случайны, синергичны?
Чем судьба России отличается от судьбы, скажем, Германии, или Испании, или Китая, или Америки? Что отличается – несомненно. Но чем конкретно? Как эти отличия выявить и описать? Какими аршинами мерить? Как создать эти германский, китайский, русский и прочие аршины и по какой системе, когда общего аршина, по Тютчеву, нет?
А вдруг все-таки есть, и Маркс и Тойнби правы в том, что аршин этот всемирно-исторический искали. А Данилевский и Шпенглер в целом, увы, заблуждались, утверждая, что так называемые культурно-исторические типы замкнуты в себе и нет никакого общего всемирно-исторического движения, есть лишь самостийное бытие этих культурно-национальных макросуществ, которые рождаются, развиваются и умирают, почти ничего друг от друга не перенимая.
Вот ведь, помню, беседовал я однажды с одним английским профессором, и он на полном серьезе убеждал меня, что мы, русские, ничего в Чехове не понимаем, не любим его и ставим на сцене не так, как должно его ставить, ибо Чехов скорее западноевропейский гений и без него западноевропейский театр вот уже полвека не может существовать; вообще, ежели начистоту, то Чехов – намного больше англичанин, немец или скандинав, чем русский. Я тогда, помнится, расстроился, что у России теперь отбирают уже и Чехова, и стал встречно
