СПбГУ (2013-й – специалитет, 2016-й – аспирантура).
Предпринимательница, блогер, автор нон-фикшен-книги по мотивам блога, создательница секс-просветительского проекта и комьюнити. Участница курса BAND «Как писать прозу. Искусство истории».
Бабушка («Скелет в шкафу»)
Полиэстерел. Так моя бабушка называла любую отличную от хлопка одежду. Хлопок был для бабушки богом. Так же как бирка с надписью «Made in Germany», профессор по телевизору и мыло хозяйственное, которым она могла отстирать все на свете, даже меня.
Я рос незаметно, запертый в пыльной коробке три на четыре с низкими потолками, между комнатой, в которой кашляла бабушка, и комнатой, где бренчал на гитаре наш пьяный сосед. Дядя Виталик не был плохим человеком, он знал песен десять группы «Кино» и три песни группы «Агата Кристи». Может, он знал и другие песни… Как-то весной дядя Виталик заперся в комнате и начал беспробудно бренчать «Опиум для никого». «Запил», – сказала тогда бабушка. Возле комнаты дяди Виталика часто выстраивались в ряд прозрачные бутылки, и так же прозрачны были его глаза, если вдруг сталкивался с ним где-то на подступах к туалету. Иногда бабушка выносила бутылки, но они неизменно появлялись вновь, словно армия, осаждающая крепость. Бабушка все время грозилась, что ее терпение скоро лопнет, а мне почему-то было ужасно смешно от этого – я представлял, как лопается сама бабушка, ведь она была такая красная, круглая, словно надутый шарик. Но бабушка так и не лопнула, а вот дядю Виталика однажды забрали два угрюмых милиционера. «Поножовщина», – кратко сказала бабушка. Такого диковинного слова я раньше не слышал. Сунулся было к бабушке с расспросами, но не тут-то было: она ответила только: «Вырастешь – узнаешь» – и плотно сжала тонкие губы. Это значило, что она больше ничегошеньки не расскажет и просить бессмысленно.
Спросить мне было не у кого: старухи, приходившие в гости, вряд ли такое слово знали: все их беседы сводились к обсуждению непутевых детей, соседей и какого-то непонятного собеса, в котором вечно что-то дают и всегда очередь. Поэтому я придумал свое объяснение: дядя Виталик, наверное, украл в магазине нож. У нас на кухне все ножи были вечно тупые, и бабушка вечно причитала, мол, мужиков-то в доме нет, поточить некому.
«Ну, за нож большой срок не дадут», – рассудил я. Но прошло лето, подходила к концу и осень, а комната соседа стояла закрытой. Я даже соскучился по «Опиуму», и по «Моряку», и по «Пачке сигарет» Виктора Цоя.
А потом однажды появился вихрь рыжих волос, розовый топ с надписью «love is», голубые, плотно обтягивающие зад шортики. Дочку дяди Виталика звали Лариса. Вместо «Агаты Кристи» стали доноситься магнитофонные записи Дженнифер Лопес и Бритни Спирс, а прозрачные бутылки возле двери сменили изношенные белые кроссовки Nike, за которые я бы душу продал. Я порой останавливался возле комнаты, брал одну кроссовку в руки, разглядывал со всех сторон, ковырял пальцем прилипшую к подошвам грязь. «Гулящая», – сказала как-то бабушка, бросив презрительный взгляд на обувь. Я не понял, что в этом было плохого: по мне, так нечего дома сидеть, коли у тебя есть кроссовки и ноги.
Бабушка крепко невзлюбила Ларису и вечно устраивала ей какие-то мелкие пакости. То все сигареты в пачке переломает, то кинет горсть соли ей в суп, чуть только та отвернется. Лариса была слишком рассеянна и незлобива, чтобы придавать значение бабушкиным проделкам. Бабушку это еще больше злило. «Выродок!» – как-то прошипела она после очередной пакости. Я понятия не имел, что значит «выродок», но почему-то понял, что это что-то очень плохое. Лариса, до сих пор игнорировавшая все попытки бабушки ее задеть, вдруг посмотрела на нее и расплакалась.
– За что вы меня так не любите? – спросила она.
– А за что мне тебя любить? – злобно сказала бабушка. – Приблуда – приблуда и есть.
– Ненавижу тебя! – закричал я и вылетел из комнаты.
Ненавидел я, конечно же, бабушку. Ларису я уже полюбил и твердо вознамерился ее защищать. Но та блуждала в каком-то особом туманном мире и не обращала на мою защиту никакого внимания, что порой приводило меня в отчаяние.
Потом бабушка начала умирать.
Стали реже приходить старухи и чаще – врачи. В доме поселилась скорая. Они много топтали и никогда не снимали сапог, входя в комнату. Я всегда недоумевал – неужели так сложно снять сапоги? Я провожал их к кровати бабушки и тихонько прятался в угол.
– Ох ты ж еж ты, уже помирать пора, – всегда причитала бабушка, – да на кого ж я его оставлю? На этом моменте врачи бросали на меня короткие, скупые взгляды и сразу же отворачивались.
– Вам эти таблетки давно пора на вот эти сменить, те не помогают уже. И побольше покоя, лежите чаще, не напрягайтесь.
Дальше следовали новые охи и вздохи бабушки. Хорошие таблетки были слишком дороги, пенсия – двенадцать тысяч рублей, а еще за квартиру поди плати и несчастного внучка поднимай. А покой – какой уж
