хвост. Моток суровых ниток был припасен заранее.
Солнце висело над самым горизонтом. Было тепло. Откуда-то наносило терпкий запах отцветающей сирени и сладкий аромат гроздьев белой акации. Над густой травой и зеленью в нашем огородике – ядреной картофельной и морковной ботвой, остролистыми перьями лука и чеснока, несмелыми побегами фасоли и бобов – летали, посверкивая медными крылышками и издавая низкий машинный звук, медлительные как бомбовозы хрущи. Мелькали стремительные ласточки, которые охотились за жуками. Гнездо ласточек лепилось прямо под стрехой нашего домика, и там уже кто-то попискивал.
– Слушай, – сказал Иван, – ведь хвост можно сделать из веревки.
– Точно.
Я пошел к сараю, нашел среди старого барахла кусок веревки, и мы стали мастерить хвост. Мы так увлеклись, что не заметили, как появился отец. Он молча прошел мимо нас с Иваном. Не замечая. Будто нас и не было. Был он какой-то странный: шел подчеркнуто прямолинейно, не поворачивая головы. Может, был выпивши? Не знаю.
Нам с Иваном не удалось доделать змея, потому что вскоре мать позвала:
– Павло, вечеряти!
Когда я вошел в каса маре, то сразу понял: что-то не так. Обстановка была накалена. Родители о чем-то громко спорили, но при моем появлении резко замолкли. Отец сидел на лавке за столом, лицо его было налито свекольной краснотой, а отрешенный диковатый взгляд был устремлен в окно. Он явно был на грани срыва. Мать возилась у печки.
– Сидай з батьком! – велела она мне.
Я сел на свое обычное место на лавке, рядом с отцом.
Мать налила щей в нашу большую семейную миску и поставила на стол, потом на белый рушник вывалила из чугуна мамалыгу и подала ложки, те самые, трофейные. Ложки были больших размеров, но самая большая, настоящий черпак, досталась мне.
Отец зачерпнул из миски, попробовал варево и вдруг лицо его перекосило:
– Ты шо насыпала, стэрва? – заорал он. – Я шо, свиня, чи шо?
– Вася, успокойся! – начала было урезонивать его мать.
Но того уже забрало и понесло.
– Курва! Тварь продажная! Как обращаешься с фронтовиком? – злобно кричал батько.
– Что ты такое говоришь? Остынь.
– Не-е-ет, правду люди говорят…
– Что тебе наговорили твои люди?
– Всякое наговорили… Срау бы са пэс!
Отец замолчал, но вдруг, все более озлобляясь, выкрикнул то, о чем в нашей семье (тем более, в моем присутствии) говорить было не принято:
– Пока мы на фронте били фашистов, вы … вы … Вы тут блядовали с румынами.
Обвинение было настолько диким, что мать, всплеснув руками, замерла как соляной столб и ни жива, ни мертва, еле вымолвила одеревеневшим языком:
– Что ты такое говоришь, Вася? Побойся Бога.
– Так и было. Все вы курвы, твари продажные.
– Это неправда! – заплакала мать. –
