беги, я сам, – и, хмыкнув, заметил: – Небось специально тащится еле-еле, чтобы нагнал.
…Может, он и недоопер, но тут не ошибся: Николай без труда нагнал Олю, которая в самом деле едва плелась.
– Крепление сбила, – сердито и неумело соврала она, отворачиваясь.
– А чего лыжи не снимешь? – добродушно попенял парень, быстро отстегнул свои, встал на колени, отщелкнул Ольгины, само собой, абсолютно исправные крепления. Связав обе пары лыж, взвалил их на плечо. Некоторое время шли молча, потом Оля, которую распирало невыносимо, задала универсальный вопрос:
– Вот что в голове у таких дамочек?
Он солидно поддакнул:
– В самом деле, что?
Опытный в общении с этой отдельно взятой красавицей и умницей, он предпочитал сначала выяснить предмет дискуссии, а до того огульно поддакивать.
– Пьяная, вылетает на мороз в туфлях, несется под горку, в лес. Потом начинается: спаситепомогите, меня, несчастную, ссильничали…
– Или что похуже, – со знанием дела добавил парень, – может, гулящая?
Оля, вздернув нос, глянула снизу вверх и все же свысока:
– Само собой, какая же еще! Рыжая, вырез до пупка, когти полированные, да еще и губы крашеные – фу!
Колька, вспомнив пьяницу-красавицу, лишь ухмыльнулся.
– Интересно, что за военный? – вслух размышляла Оля. – Никогда его не видела.
В «Летчике-испытателе» народу было мало, и все наперечет. Упрямых зимовщиков знали в лицо, и не только письмоносица товарищ Ткач. Летчики запросто, не чинясь, как простые землеходящие, наведывались в магазины, смотрели кино, бегали на лыжах. Согласившись, что тоже никогда его не видел, Колька замолчал.
В окне Гладковых было светло. Вера Вячеславовна трудилась.
– Чайку попьешь? – спросила Оля, берясь за дверную ручку.
Колька представил себе Гладкову-старшую, неестественно спокойную, осунувшуюся, с покрасневшими, но неизменно сухими глазами, и снова без тени духов, цветных платочков, сережек.
«Нет, не хочу», – решил парень и отказался:
– Что ты, неловко, поздно уже.
Поцеловались и распрощались.
… На обратном пути Колька размышлял: а ведь неприятно будет приходить домой, а бати нет. Отец, он такой тихий, даже незаметный, никогда не лезет с нотациями, не дает советов, когда не просят. Не как иные: так, я все понял, сейчас наставлю – а сам дурак дураком. Нет, отец молча занимается своими делами, не чураясь при этом ни прибраться, ни окна помыть, ни собрать поесть. Кисель сварить или свой знаменитый борщ с мозговой костью, вареное мяско с которой полагалось, тонко настрогав, поглощать, погрузив его в самодельную горчицу – вырви глаз…
Конечно, не это главное. Просто Колька и самому себе бы никогда не признался, как до сих пор чертовски рад, что отец жив и что со времен его возвращения никак не может ни нарадоваться этому факту, ни намолчаться с ним. Разговаривали-то они, как и положено мужикам, редко.
Выяснилось, что и у Пожарских горел свет.
– Ты
