пари, Эмма только взглянет на него – и выставит из дома в понедельник утром, сразу после завтрака, – заявила Марта. – Ее любимица Лиз выходит замуж за Уолтера, и Эмма сделает все, чтобы этому ничто не помешало.
– Лиз Гарроуби не произвела на меня особого впечатления. Не понимаю, чего миссис Гарроуби беспокоиться.
– И не поймете. Этот юноша произвел впечатление на меня за какие-то тридцать секунд на расстоянии в двадцать ярдов, а меня считают практически непробиваемой. Кроме того, я никогда не поверю, что Лиз и правда влюбилась в это бревно. Просто она хотела подлечить его разбитое сердце.
– А оно было здорово разбито?
– Встряска была изрядная, должна сказать. Как и следовало ожидать.
– Вы когда-нибудь играли на сцене с Маргерит Мэрриам?
– О да, много раз. Мы вместе довольно долго играли в «Прогулке в темноте». Вон идет такси.
– Такси! Как вы относились к ней?
– К Маргерит? Она, без сомнения, была сумасшедшая.
– Как – «сумасшедшая»?
– На все сто.
– В каком смысле?
– Вы имеете в виду, как это проявлялось? О, полное безразличие ко всему, кроме того, чего ей хотелось в данный момент.
– Это не сумасшествие. Это просто криминальный способ мышления в своем самом чистом проявлении.
– Ну, вам виднее, дорогой. Может быть, она была преступницей manqué[3]. Но что несомненно, так это то, что она была сумасшедшей, как старатель-одиночка. Даже Уолтеру Уитмору я не пожелала бы страшной судьбы оказаться ее мужем.
– За что вы терпеть не можете любимца британской публики?
– Дорогой, я не переношу, как он тоскует. Это было достаточно скверно, когда он тосковал среди чабреца на склонах Эгейских холмов, а пули свистели у него над ухом. Я всегда подозревала, что он делал это, щелкая бичом…
– Марта, вы потрясаете меня.
– Нисколько, дорогой, нисколько. Вы знаете это не хуже меня. Когда в нас – во всех! – стреляли, Уолтер позаботился о том, чтобы иметь возможность спрятаться в славной комнатке в пятидесяти футах под землей. А каждый раз, чуть только опасность миновала, Уолтер вылезал из своего маленького убежища и усаживался на поросший чабрецом склон холма – с микрофоном и бичом, с помощью которого он изображал, как свистят пули.
– Боюсь, вскоре мне придется взять вас на поруки.
– За убийство?
– Нет, за клевету.
– И за это надо брать на поруки? Я думала, что это совершенно джентльменский поступок, за который в худшем случае могут лишь вызвать в суд.
Грант подумал о том, как все же неподражаемо невежество Марты.
– Хотя это могло быть и убийство, – произнесла Марта тем воркующе-задумчивым голосом, который принес ей сценическую известность. – Пожалуй, я бы могла вынести чабрец и пули, но теперь, когда он взялся девяносто девять лет рассуждать о весенних всходах, дятлах и всем таком прочем, он вырастает до размеров общественной
Несостоявшейся
