и улыбнулся. – Дружинник. Да, пусть будет дружинник.
Всеволод вёл себя благоразумно и сказал по телефону, что было велено. Но потом, по пути домой оклемался, расслабился, разговорился и очень быстро превратился в то самое «трепло», которое описывал гнилозубый.
– Скажите, а вы вроде на-народного мсти-ителя, да? Как их с-супермен, только наш с-советский. Так с-сказать, суперд-дружинник, да? Вам не х-холодно? Хотите мою к-куртку? А я, видите, т-тоже б-без шапки. Дома ча-чаёвничал, вдруг слышу – си-си-сигнализация у машины. Побежал, а там эти д-двое. Представляете? А что, п-правда пе-переименуют в Екате-теринбург? Мне н-нравится, з-звучит. А вы в к-контакте с ЦэКа, раз это знаете, д-д-да?
Константин на вопросы почти не отвечал, а если отвечал, то коротко и с явной неохотой. Да и вообще шёл, глубоко погружённый в свои мысли.
– С-сюда. В этот по-подъезд, – приглашающе махнул Всеволод.
Константин обхватил дверную ручку и вдруг изменился в лице. Застыл на месте, как вкопанный.
– За-заходите, не стесняйтесь.
– Ручка холодная, – прозвучало глухо, безжизненно.
– Х-холодная? Конечно, з-зима ведь. Новый год на н-носу.
– Нет. Она по-другому холодная.
– По-д-другому? Как по-д-другому?
– Знаете, вы идите вперёд, – парень выдавил улыбку. – А я… я догоню.
– Ладно, как ск-кажете.
Дверь под вой ветра захлопнулась за спиной коротышки, и Константин ещё раз пощупал ручку. Вздохнул и обречённо ткнулся в дверь лбом, пробормотал:
– Что ж, в другой раз? – чуть подумал и, горько усмехнувшись, кивнул сам себе: – В другой раз.
Он снова положил ладонь на ручку и вспомнил тот день, когда впервые ощутил этот «иной» холод. Четыре года назад, в девяносто четвёртом.
1. ИНСТРУКТОР ПО СДВИГУ
Испания, Малага / 16 декабря 1994 года
Солнечный зайчик настырно лез в глаза, словно преследовал. Это началось на школьном дворе – почему-то в толпе галдящей ребятни зайчик выбрал именно Костю. Прицепился, будто назойливая муха, и теперь не отставал ни на улице, ни в парке. А Костя сердито щурился, вполголоса ругался то по-испански, то по-русски и отмахивался, не сбавляя шага, хотя, в общем-то, никуда конкретно не шёл.
Последний день учёбы выдался хуже некуда. Мария Костю по-прежнему не замечала, Хорхе высмеивал русский акцент, а учитель географии сеньор Лопес влепил очередную «инсуфифьентэ», или, проще говоря, «парашу», и велел явиться в школу на каникулах.
Всё здесь шло не так, неправильно, и сейчас, за две недели до Нового года, это ощущалось сильней, чем раньше. Декабрь изобрели, чтобы играть в снежки и лопать мандарины, а не пялиться на море и слоняться среди пальм.
В глубине души Костя, конечно, понимал, что его симпатии к Марии совсем не сочетаются с желанием поиграть в снежки. Чувствовал, что долго на границе между детством и взрослением не устоять – шагнёшь или вперёд,
