быть центр какого-нибудь европейского городишки, где к началу двадцать первого века еще озадачивались сохранением «исторического облика города».
Асфальта не было. Только основательно заросшая брусчатка. Дома невысокие. Кирпич, камень. Облезлые фасады. Облупившаяся краска и штукатурка. Проваленные крыши, торчащие сквозь проломы молодые деревца. Черные провалы окон, вывалившиеся стекла.
Кое-где, на совсем уж древних строениях, болтались на перекошенных ржавых петлях гнилые ставни. Местами стены опутывал увядший по осени плющ.
Из головы упорно не выходило дурацкое словосочетание «исторический облик города», подслушанное когда-то в прошлой жизни в каких-то новостях. Облезлая готика.
В заросшие и разваленные дома заходить не хотелось. Бесцельно ходить дальше было глупо. Хорошо бы найти людей.
Додумав до этой мысли, я осекся. Люди теперь всякие случаются. Бывают и такие, которых лучше не встречать.
– Stāt![3] – рявкнули совсем рядом.
Я невольно дернулся и повернулся на голос. Мужик был одет в старый камуфляж и ссохшиеся, растрескавшиеся берцы. Немудрено, что мы его не заметили. Интересно, ему в этих говнодавах засохших удобно? Синтетика пережила тридцать лет спячки лучше кожи. Мог бы с кого-нибудь кроссовки снять… А этот – мог.
Мужик был крепким. В руке он сжимал подернутую когда-то ржавчиной, но очищенную от рыжего налета многими прикосновениями арматурину. И рука с арматурой была неприятно напряжена.
Серьезный настрой.
Я медленно поднял руки, демонстрируя открытые ладони и готовность к мирным переговорам.
– Jūs no kurienes? – интонация была вопросительная. – No Baloža?[4]
Мужик явно чего-то хотел, но я упорно не понимал чего. И язык, кажется, был не немецкий.
– I donʼt understand, – честно признался я. – Do you speak English?[5]
– Vai tu kāds ārzemnieks? Vai dzimto valodu aizmirsis?[6] – нахмурился мужик, но арматурина в его руке даже не дрогнула, готовая в любой момент взлететь вверх и опуститься на чью-нибудь черепушку. На мою, например.
Хреновый признак.
– Шпрехен зи дойч? – на всякий случай поинтересовался я, задним числом понимая, что даже если он «шпрехен», то я все равно ничего не пойму кроме «хенде хох», «октоберфест» и «Гитлер капут».
Эх, надо было учить языки. Хотя я и учил. Английский. С ним должны были понимать везде. С ним можно было устроиться везде. И люди устраивались. Так какого ж банана этот папуас европеоидный не отвечает?
– Tu tiešām latviski nesaproti?[7] – ответил европеоидный папуас в какой-то еврейской манере.
Идиотизм ситуации накалялся. Более идиотски могла выглядеть разве что попытка китайца с эскимосом травить друг другу грузинские анекдоты на русском языке.
– Блин горелый, да как же с тобой говорить-то! – не выдержал я.
Мужик переменился в лице, посмотрел косо, как на врага. Рука с арматуриной напряглась сильнее.
– Русские, что
Стоять!
Вы откуда? От Болодиса?
Я не понимаю. Вы говорите по-английски?
Ты иностранец, что ли? Или речь родную забыл?
Ты, правда, по латышски не понимаешь?
