rel="nofollow" href="#n_16" type="note">[16] Для него это был один «брошеный мир» человеков, брошенный не им (хотя он то и дело покидал его, погружаясь в одному ему ведомый «мир пророческий духов»[17] – в свою вторую, а может, и даже скорее всего, первую реальность), но покинутый кем-то, кто бы мог помочь человеку противостоять року, бороться с ним, отражать его удары, победить его.
«Ночная» сторона поэзии Тютчева дает отчетливое понятие о призрачности, непрочности, безопорности и безнадежности, безысходности этого «брошеного мира», который Федор Иванович умел видеть не как человек – снизу, с земли, а так, как видит его небожитель, – сверху и беспристрастно. Но это беспристрастие – лишь кажущееся, вернее, это только форма для содержания, полного страсти, тревоги и настоящего отчаяния. «Ночная душа» скорбит о человеке и его покинутости, его голом, ничем не прикрытом существовании: «непрочность человеческой жизни – единственная вещь на земле, которую никакие разглагольствования и никакое ораторское красноречие никогда не в силах будут преувеличить».[18] Тревога – та самая экзистенциальная тревога человека, сознающего себя и свою беспредельную свободу в пределах рока, – она не дает покоя поэту. Тревога – постоянная и неизменная – за судьбы мира и человека, за исход борьбы вселенских стихий добра и зла стала неизменным спутником Тютчева, полноправным жителем его души, привычной тяжестью, которая не дает равновесия – но без нее уже невозможно ни идти, ни стоять – только падать и лежать. Жизнь превратилась в тревогу и отчаяние, иной жизни – вне этого – не было.
Наделенный способностью умом объять необъятное, свойством «охватывать борьбу во всем ее исполинском объеме и развитии»,[19] Тютчев не мог самоустраняться из этой борьбы: необъятное входило в него, как часть его самого, оно требовало личной ответственности за все происходящее, за все свершающееся. Оно требовало соотнесения личного и космического, вселенского, оно повелевало мерить свою жизнь – жизнь человека – мерками всего мироздания, всего живого бытия. Оно ставило перед выбором, перед бесчисленными «или-или», наполнявшими это необъятное. От того, какой путь, какое решение будет выбрано – зависят судьбы мира. Такое понимание сущности жизни, такая степень сознания своей личной ответственности, такой масштаб отождествления себя (своей частности, конкретности) со всем миром (с общечеловеческим, и больше – космическим) – весь этот недостижимый идеал будущей экзистенциальной философии странным образом был воплощен в камергере Его Императорского величества, главе Комитета иностранной цензуры, завсегдатае светских салонов, популярном в высшем обществе острослове – Федоре Ивановиче Тютчеве. Об этом лучше всего говорят, нет, даже кричат, вопиют его стихи – боль и стон мятущейся души, изнемогающей под непосильным бременем знания и ответственности – за себя и за весь человеческий род, «свершающий свой подвиг бесполезный». Но не меньше об этом свидетельствует и сама его жизнь.
Человек живет не в вечности, а
Искаженная строка из стихотворения Тютчева «1856». Правильно – «бред пророческий духов».
Тютчев Ф.И. Сочинения: В 2 т. М.,1980. Т.2. Письма. С. 177–178.
Там же. С.173.
