вылезай, сушись и надевай свои свадебные тряпки… Надо бы другие, да только нету у меня. Ладно, сойдет и так.
Колпак, который напялили на нее для обряда, он выкинул по дороге. Корсет вдвоем затянули кое-как. Прозрачную жесткую накидку Камил в последний момент забраковал.
– Ну все, пошли. Главное, много не болтай. Божество этого не любит. Хотя ты, кажется, и так… яичница-молчунья. Да не трясись там. Господин на вид-то не очень и не терпит, когда ему напоминают об этом. Поняла?
– Я люблю играть в шашки, – кокетливо сообщила женщина. – Сыграем?
– Суровое тебе вливание сделали, однако, – Камил поморщился. – Уж лучше совсем молчи. За умную сойдешь. А то дура дурой.
Когда они вошли, слепой сидел лицом к дверям, спиной к огню.
– Ты мне не нужен, – сказал он слуге.
Камил исчез, напоследок подтолкнув женщину вперед.
Через минуту Морл спросил:
– Ты боишься меня?
Женщина не ответила. Он чувствовал, что она не понимает, где находится, и вряд ли соображает, о чем ее спрашивают.
– Иди сюда.
Приказы она понимала. Подошла. Когда между ними оставалось три шага, она тяжело задышала, и в горле у нее что-то хрипнуло.
Ему было неприятно ее дыхание.
– Сними с себя все.
Она медленно разделась. Он слышал, как она путается в застежках и завязках. И это тоже вызывало у него брезгливость.
– Подойди ближе.
Его сухая жилистая рука коснулась ее кожи. Женщина задрожала. Но не от физического желания. Она смотрела на его очки и видела в них свои отражения. Ей хотелось сделаться невидимой и неслышимой, убежать, спрятаться, умереть. Захотелось никогда не существовать.
Его пальцы задумчиво ощупывали ее грудь, соски, живот, бедра, волосы на лобке. Как будто у пальцев есть собственный разум и собственные желания. Как будто пальцы насыщались прикосновениями и вбирали в себя память об этой лужайке, на которой им позволили пастись.
Ей было жарко, но она дрожала, как тонкое деревце на ветру. В черных стеклах очков она читала свои желания – никогда не рождаться, не жить, не умирать.
Внезапно безжалостные, равнодушные ко всему, кроме собственных ощущений, пальцы остановились. Он легко, почти нечувствительно оттолкнул ее от себя.
– Забирай свою одежду и уходи.
По пути к дверям она несколько раз роняла то одно, то другое. Он сдержался и не стал подгонять ее окриком.
Женщина вселила в него ледяное бешенство.
Двадцать лет он не прикасался к женскому телу. В нем жила память о той, единственной. Если бы он мог испытывать боль, эта память болела бы. Но он не знал, что такое боль. Он просто ничего не забывал.
Та, единственная, была другой. Ее кожа была прохладной, как тень, заслоняющая жар солнца. Его пальцы могли находить в ее теле тысячу оттенков вкуса и никогда не оставались голодными. Ее плоть щедро питала его своей жизнью, пока могла.
