Все прошляпили! Я, может, ради всего человечества жил, старался что есть мочи, был гоним, бедствовал. Подвижник! Не иначе». На лице Валерия Павловича появилась мягкая сочувственная улыбка, и он продолжил предаваться своим вязким мыслям: «Как же им разглядеть во мне искру? Где уж! Заняты своими делами, житейскими хлопотами. Мысли все о еде, постели и выгоде. Я выгоды не ищу, я – человек тонкой организации. Ко мне подход нужен, теплота сердца. Доброе слово. Разве рявканьем и пенями можно меня понять? Загубить можно, а понять – никак. Маленький я для всех человечек, песчинка на пузе истории. Сгину, и никто не вспомнит обо мне добрым словом, не споет песню на радио. Не заплачут дети в нестерпимой утрате, лишь спросят: «Что в завещании?» Грустно и радостно мне от этого. Душа разрывается в предчувствии моего триумфа».
Валерий Павлович дурашливо вздохнул, потер раскрасневшиеся щеки руками и полетел дальше: «Главное теперь – расшифровать эти надписи. До меня этого еще никто не сделал. Слабаки потому что! Я смогу. Пару месяцев покорячиться придется, и все, сделаю. Раскрою тайну чжурчжэньского языка. Я же способен к языкам с самой школы: русский выучил, а он, говорят, самый сложный. Английский за год освоил, через себя пропустил. Китайский почти понял, опять же, енотский учу, кошачий. Неужели и чжурчжэньский не освою? Да за милую душу! Двадцать пятый кадр Илоны Давыдовой применю на способность к языкам, самовнушение по методу Куэ, Ключ Алиева использую, и дело в дамках. Профессор Чудинов, вон, во всех языках видит только русский. Поучусь у него расшифровывать эти чертовые иероглифы. Я просто уверен, что у меня получится. Скооперируюсь с лингвистами, выпишу себе мальчика-китайца для спорных вопросов, да и выдавлю всю тайну утерянной письменности, как пасту из тюбика. Нельзя упускать такой шанс, нельзя!»
С каждым месяцем неудачных попыток расшифровать древние надписи, Валерий Павлович становился все более замкнутым и угрюмым. Дружеские подтрунивания коллег озлобляли его и больно били по самолюбию, превращая вдруг расцветшего и вдохновленного высокой идей ученого в желтый, раздраженный, бормочущий себе под нос странные фразы, осунувшийся зимний скелет.
Глаза Валерия Павловича запали, руки стали дрожать мелкими непрекращающимися амплитудами. И без того ранее не очень общительный и неопрятный, он превратился в угрюмого, замкнутого, одержимого дьяволом словесности человека.
«Нахрен ты ее нашел, Валерий Хренов?! – спрашивал он себя в порыве творческого отчаянья. – На хрена не пошел на метр в сторону?! Не нашел бы ничего, да и жил спокойно. Пока я тут бьюсь над открытием века, другие за моей спиной докторские защищают, да по каким темам! „Влияние самураев Средневековья на обрезание овец средней полосы Средиземноморья“. Это что, тема?! Тема. Мне-то за что, за какой-такой грех человеческий находка данная дана была?! Что я сделал, Господи, что покарал ты меня сиим наказанием?!
