блеснуло белым. Другую, с непонятным ушастым обозначением. И на эту – белый отсвет. Идти туда или не идти – яснее не делалось.
То есть было вполне ясно, что нельзя. У кого может быть в распоряжении такая техника? Тут и думать не надо. У вояк. У военморов в первую очередь. Пушка, которая стояла в части неподалеку, не то на боевом дежурстве, не то уже как музейный экспонат, и в которую снаряды заряжать надо было механической лебедкой, – это было сильное впечатление детства, Густав налазился на нее вдосталь. Вот и тут – такие же, как та лебедка, механические ворота. И даже не механические – звуков-то механических, скрипов там или чего-то похожего, не было же. Электронные… Нет, а кроме шуток – как оно висит и как двигается? Моща у них, у заразы, – наверно, хватит поезд в лепешку размазать. И полбеды, если ход приведет к военморам, в какой-нибудь орудийный погреб. Ну что ему сделают морячки? Даже на гауптвахту, «на губу», как они это называют, не посадят. Он штатский. Посмеются и отпустят. Стрелять в него тем более никто не соберется, если еще есть чем стрелять. Там же одна учебка осталась. А вот если какие-нибудь ушлые прапорщики, «есть такая профессия – родину расхищать», уже загнали этот погреб уголовникам-капиталистам, людям с толстой мошной – вот тогда есть чего бояться. Как они убивают неугодных – разное рассказывают. Гибнуть и вообще-то тошно, а уж если судьба попавшегося в этом ходу – стать потехой для их шестерок или «куклой» для отработки приемов их бойцами… Нет, лучше не давать воли воображению. Тем более что самый вероятный вариант – там вообще нет никого живых, он войдет, а бетонная махина закроется за его спиной, захлопнет, как в мышеловке, и это будет хуже, чем в яме. Из ямы можно кричать или фонариком махать. И есть шанс, что услышат или увидят. Хоть какой-то. А здесь шансов нуль.
Значит, нужно отдохнуть – тут на полу вроде сухо. В теплом месте отдохнуть, на теплом ветерке. Может быть, дождаться утра. И идти в яму, кричать, сигналить. Камешки наверх кидать, дымокур устроить – Густав не курил, но зажигалку с собой носил. Огонь бывает нужен для самого разного. Застегнул джинсовку, оправил ее, чтобы по карманам ничего не выпирало, не топорщилось, и только было собрался застегнуть и верхнюю куртку, как услышал далекий грохот падения чего-то тяжелого. Потом возню, шорох, рокот, как будто сыпали картошку в ведро, и наконец, безбожно искаженное эхом подземелья:
– Кто здесь, сдавайся, стрелять буду!
На автомате метнулся – исчезнуть! Влетел в боковой ход. За плиту. Черт, задел ботинком проволоку! Нет, ничего. Током не бьет, не жжется. Уф. Погасил фонарик. Так страшнее, но тот, кто кричал, кто бы он ни был, тоже не сразу решится – в полную тьму.
Видел ли он свет фонарика? Или кричал только потому, что мопед стоит? Если не видел – это шанс.
Упавший – или спрыгнувший в яму – тем временем, наверно, прислушивался. Может быть, ощупывал стены – доносился только слабый шорох. Двинулся снова – рокот оказался дробью шагов. Еще раз крикнул «сдавайся, бросай оружие». Нестерпимо
