оклики оторопевших родных, поплелся куда-то на запад, явно не замечая не только глубокого снега, но и того, что на его лицо напялена похоронная маска, но Лируда странное поведение покойника не заинтересовало. Он повернулся и взглянул Марику в глаза, чего не делал почти никогда, а потом медленно повторил:
– Твоего отца больше нет, парень.
– С чего ты взял? – скривил губы Марик.
– Эмучи сказал мне.
Старик сдвинул рукав на правой руке, и Марик увидел проступившее на предплечье имя: «Лиди». Кровяные точки составили его.
Марику тогда едва исполнилось четырнадцать. Он уже привык, что видит отца раз в два или три месяца, что ложится спать и просыпается под одной крышей со слегка придурковатым стариком, которого, впрочем, боится даже деревенский колдун и который, если верить слухам, когда-то обучал колдовскому мастерству самого Эмучи, но ни на мгновение Марик не допускал и мысли, что отец, бывший, без сомнения, лучшим воином баль, уйдет за темный полог, не обернувшись и не окликнув единственного сына.
– Ты понял? – спросил Лируд, снова уставившись мутными глазами в заснеженную пустоту.
«То, что старик выбрался из теплой избы и уселся на пороге, не замечая холода, само по себе чудо, сравнимое с посмертными чудачествами Милди», – уже потом подумал Марик, но в тот миг его мысли остановились. Он качнулся на затянутой льдом тропинке, поскользнулся, едва не упал – и устоял на ногах, лишь ухватившись за промасленный тотемный столб.
– Иди, – разрешил старик. – Поплачь. Твой отец достоин слез горя. Я не знал воина баль лучше, чем Лиди из рода Дари. Разве только знаменитый Зиди мог сравниться с ним… Но и Зиди теперь уже нет, и кто теперь помнит о нем? И Эмучи больше нет, а ведь я знал его так же, как и тебя. Иди, парень, поплачь. Воин не должен стыдиться слез. А ты станешь воином, если захочешь.
Марик плакал недолго. Пожалуй, он не плакал ни одного мгновения – слезы намочили его щеки самовольно. Они вытекли из глаз без рыданий и всхлипов, как избыток влаги, припасенной для увлажнения глаз, и исторглись наружу кратчайшим путем, потому как причина удерживать их внутри иссякла, а иных поводов для слез в будущем не предвиделось. Все остальное вовсе могло обойтись без слез. Еще не понимая, что он остался один, Марик вдруг почувствовал холод, который подбирался к нему не из-за заснеженных пространств, а изнутри. Имена Эмучи и Зиди значили многое, но оставались всего лишь именами, а отец, несмотря на редкие встречи, был частью его жизни. Он казался Марику похожим на прочный столб, на котором держится нехитрое походное жилище охотника. Сруби его – и ничто не защитит от дождя, снега, холодного ветра.
Марик пролежал в промерзшей кладовой, устроенной между желтыми стволами вековых сосен, до вечера, потом набил рот моченой болотной ягодой, скривился от невыносимой кислоты, запустил палец в туесок с медом, облизал его, выполз через узкий лаз, спрыгнул на снег и вышел к берегу узкой речушки, чтобы умыться. Морозец сопровождал его шаги скрипом, ветер обжигал лицо, но боли не было. Ее не было даже в сердце, где, как говорил Лируд, она имела свойство
