ими карманы. Еще, еще и еще, покуда хватает места.
Кажется, я засиделся. Бутошник дубасит и барабанит в дверь, чтоб все выметались сию же минуту наружу, прыгали в лодки, седлали доски и бревна и плыли бы куда-нибудь отсель. Я торопливо завершаю свои дела, выбегаю прочь, из его дома, а дальше пересказываю все, что запомнил из сумбурных записок капитана.
Бутерброды
Я забираюсь в свой кабинет, но кажется, забыл запереть двери. Я запасаюсь бутербродами с сыром и ветчиной. Я поглощаю капитановы дневники, я уплетаю бутерброды – и сухие крошки падают и валятся на пол. Полчища тараканов – рыжих и черных, набрасываются на них, на меня и друг на друга. Возле моих ног разворачивается битва за продовольствие, во все стороны летят обрывки одежды и микроскопические пуговицы. Мне же некогда наблюдать за побоищем, я давлю тараканов сапогом, словно повелитель семи небесных и земных сфер, Вячеслав Самсонович, сотрясатель Вселенной, а сам все читаю, читаю, читаю без перерыва, передышки и остановки.
То, что я вижу на страницах дневника, настолько чудовищно и ужасно, что волосы мои становятся дыбом, а треуголка подскакивает до самого потолка. Швейцар Алексей Петрович, украдкой войдя в мой кабинет, говорит «Вячеслав Самсонович, ваша треуголка прыгает, ей-богу прыгает словно дикая кошка». Ну я и сам это знаю, отойди дурак. В комнату входит директор. «Вячеслав Самсонович – говорит он – вы сидите с непокрытой головой». Я смотрю на него с такой злобой и ненавистью, что директор выбегает из комнаты от греха подальше.
***
Я отрываюсь от бумаг и гляжу в окно. Девушки из соседней писчебумажной мануфактуры идут в Екатерингоф, плясать и прыгать вокруг майского дерева. Они смотрят на меня и громко смеются. «Ах, милые девицы – думаю – если б вы сумели прочесть то, что написал тут безымянный капитан, вы бы не так весело смеялись и не так высоко прыгали и задирали соблазнительные коленки, выплясывая вокруг майского дерева на потребу всяким невоспитанным и похотливым негодяям. Да и какое сейчас майское дерево? Сейчас осень, осень, глубокая и безраздельная осень, переходящая в нескончаемую ночь». Недаром, думаю, наш директор хотел срубить майское дерево, и письма на самый верх писал, уж не знаю, чем это и закончилось. Если не ошибаюсь, драли потом его на Сенной площади, но это уж неофициально и явно не за майское дерево. Я и сам хотел на него посмотреть, да все как-то руки не доходят. Надо будет обязательно сходить в Екатерингоф, когда освобожусь от чтения.
А пока мне некогда. Весь мой разум кипит от возмущения, и камни в моем желчном пузыре взбунтовались. И того и гляди, полезут в разные стороны. Я взорвусь прямо тут, в кабинете, посреди секретных бумаг и забрызгаю все вокруг. И тогда сюда придет наш швейцар Алексей Петрович и будет тут до вечера орудовать шваброй и тряпкой, оттирая и удаляя все, что хоть как-то напоминало о моем существовании. Потом он заметит запретные капитановы дневники, возьмет их в руки, и, нацепив пыльные очки, будет читать и разбирать по слогам все то, что и вы сейчас можете прочесть. «Ах, лю-бовь-мо-я…» Читайте. Тут что ни слово – все чистая правда. И все – сновидение. Не знаю, как такое может быть. Но
