домов, не встречаясь с ее обитателями, занятые только своей работой, не имея никакой возможности выбиться из жестокого ее ритма. Мы уходили затемно и приходили в темноте. Полевая наша кухня окопалась в лесочке, там мы и ели. Деревня нам была не нужна, мы были сами по себе, они – сами по себе. Знали только, что стоит Щёткино на двух берегах расширявшейся в деревенской своей части речки, что большая часть деревни стоит на той стороне, ближе к нашей трассе, и там же помещается наш штаб, и что есть еще малая часть Щёткина, как бы затыльная, заречная его часть.
В сарае становилось все холодней, но небо начало светлеть, и было уже видно, как серые недобрые тучи всползали на небо. Мы все стояли у сарайных дверей и смотрели в поле.
– Сходим постучимся, – сказал Лёшка. – Чем зябнуть, все лучше.
Он двинулся к двери. Я пошел за ним.
– А ты посиди, – сказал Лёшка, не оглядываясь, – чего тебе-то. Я все сделаю.
– Я с тобой, – сказал я.
Мы пошли по узкой невидной тропке, по застывшей, сцепленной крепким заморозком земле. Было еще темновато, и, хотя брезжило утро, казалось, что это сумерки и скоро настанет вечер. Деревня была голая и грязная, как немытая ладонь, вся какая-то пустая. Безрадостно было идти по ее неприветным улицам.
Дома были какие-то полуслепые, и по Лёшкиной походке я видел, что ему неохота идти и проситься на ночлег ни в один из этих домов.
– Пойдем туда, за речку, через мост, – сказал он.
Мы спустились и пошли через мостик, ветхий, пугливо вздрагивающий под нашими шагами, потом поднялись в гору. Здесь у домов не было даже палисадников, ограды дворов сплетены черт знает из чего – из веток, из палок с надетыми на них ржавыми банками, из обрезков старой кровли, разноцветных тесинок, хвороста и прочего барахла.
– Бедность, – сказал Лёшка пригорюнившимся голосом. – Бедность, куда там. Толканемся сюда?
Я кивнул. Дом был серый, старый, с похилившейся набок крышей, похожий на больного человека, которому уже трудно держать голову прямо. В окнах мелькал слабый огонек; видно, хозяйка встала спозаранку и теперь растапливала печь.
Лёшка взошел на крылечко и постучал. Дверь открылась. Лёшка сказал:
– Баушк, мы хочем у тебя ночевать.
Она сказала:
– А вас сколько?
Лёшка сказал:
– Ну, пятеро! Не замерзать же в сарае!
– Вы московские, что ль, ополченцы?
– Ну да.
– Прямо не знаю. Не знаю и не знаю. Изба-то махонькая, кроватев нету.
– Мы на полу, что вы, баушк.
– Было бы тепло, – сказал я.
– Топить-то мы топим…
– И мы когда дров притащим, – сказал я.
– Мы каждый день будем таскать, – сказал Лёшка. – Ведь мы из лесу ходим. Насчет дров не сомневайтесь, баушк.
– Прямо и не знаю. Тесно уж очень. А люди, видать, хорошие.
– Мы очень хорошие, – сказал Лёшка. – Мы платить
