виноват.
Опарне Гошмаулик пока еще не даровали покой незаметности, однако она уже стала своей. Холодные взгляды в спину, когда она проходила по коридорам под деревянный перестук своих невысоких каблуков, обилие пожилых книжников, желавших наставить ее на путь истинный, разглядывая ее бюст, и кое-кто из их жен, приезжавших случайно наткнуться на Опарну и удостовериться лично, о чем это болтают в Квартале, – это все ушло в прошлое. Остались лишь мелкие досады. Некоторые жилистые аспиранты все еще зачарованно таращились на нее, древний профессор теории чисел, обитавший ныне в коридорах, отвел ее в сторонку и показал свои стихи о природе. Джана Намбодри продолжал смотреть на нее с видом, как ему казалось, мудрым и знающим. Он хотел поддерживать между ними легкое напряжение. Благовоспитанная враждебность – вот едва ли не лучшее, чего он желал от красивой женщины. Другие радиоастрономы все еще захаживали к ней в лабораторию просто поболтать, как они говорили, и уносили оттуда новости своих наблюдений: громоздящиеся шкафы, хроматографы, спектрометры, рьяные студенты, привлеченные из смежных университетов, неподвижная свита, выжидавшая, когда что-нибудь начнет происходить, и множество все еще не распакованных коробок с надписью «верх», включая и картонную упаковку с новой кофеваркой, – никто не верил, что это всего лишь кофеварка. Но все это внимание, злорадство и восхищение ей не докучало. Дела у нее шли на лад. Она даже собралась с духом и начала красить губы (в бледные тона). Густые здоровые волосы она по-прежнему жестоко стягивала от напускной скромности в хвост, но уже позволяла себе прядь-другую у щек. Однако прибежища неприметной одежды пока не оставляла. Обычно – длинные бесформенные сорочки поверх джинсов. Но на морском ветру воздушная сорочка по временам обнимала ее фигуру, и она опасалась, что это превращает ее в пир очей.
Опарна взбежала из подвала по двум лестничным пролетам, напевая мелодию, которую не помнила, где услышала впервые. Вдохнула ветерок на крыльце, запах сырой травы и влажной земли. Садовник, облаченный в одно исподнее, но отчего-то не смотревшийся голым, поливал главный газон. Она дошла до столовой – милой залы с простыми деревянными столами и складными металлическими стульями, с просторными квадратными окнами, смотревшими на волнистый двор. Здесь шум моря был разновидностью тишины. Официанты в темно-коричневых рубашках и брюках возникали из-за дальней двери с тарелками на руках и ладонях или же неподвижно стояли в разных точках столовой.
Она увидела Намбодри в окружении четверых других радиоастрономов, чьих имен не помнила. Он разговаривал по мобильному, а остальные завороженно смотрели на него. Один, лысый мужчина с трепетавшими на переносице очками, напомнил ее профессора в колледже, который однажды у себя в кабинете внезапно спросил Опарну: «Вы меня уважаете?»
Намбодри сунул телефон в нагрудный карман рубашки и проговорил тихо и серьезно:
– Не сегодня. Но скоро он получит.
– Не взять ли мне отгулов на этой неделе? – проговорил один из стоявших рядом. – Он же с цепи сорвется.
– Нет, – спокойно отозвался
