двадцать два мои полуслепые,все восемь лет ебучего эйджизма
сминает время в детский завиток.
так страшной осенью, возвышенные разным:
я – ревностью и светом белокурым,
ты – выстрелом сквозь пёстрые очки,
без рук вблизи (их накрепко разъяли),
без – до звоночка – нежности заплечной;
ты – с молодым, я – с постаревшим сердцем, —
в единый дом – с часами за стеной.
«распростёр в познанье ночной шатёр…»
Ты тёмная личность…
распростёр в познанье ночной шатёр —
только, мой доверчивый, и видали;
а внизу алмазы, неробкий хор,
ограняясь, оду поёт детали:
ясен-ясен белый себе отцу,
чёрен чёрный, как ты ни пестуй сына;
будь блажен, огонь моему лицу,
человека тёмная половина,
что небывшим акмэ идёт-гудёт,
точит зуб на скрывшееся в минуте:
озаренья блик между всех тенёт,
невеличка-спичка придонной жути:
осветила, спела из белой мглы —
зэцкий рот в коронках, всем лыбам лыба;
не хочу в дневные Твои углы,
дай усмешку дна – и за то спасибо:
за вагон необщий, ограду рта
с неалмазным запахом перегара;
отправное чёртово «никогда» —
перелезший дух, заполярье дара.
«это было воронежем, блажью, ножом…»
Светлой памяти Юлии Началовой
это было воронежем, блажью, ножом,
было связью времён – разливным, проливным,
женских слов лобовых первопутком;
а теперь отстающий – торопится в дом,
и не ставшее дымом – торопится в дым;
не так громко, беда, хоть минутку,
дай тебя разглядеть в этой бездне имён,
дай бессхемно ощупать, что разум не вем
в оливьешном стыде говорливом,
где небывшего детства смеркается фон
и с экрана звучит, и становится всем:
то ли смертному ветер с разлива,
то ли в уши попса, то ли ангел в глаза,
то ли папину дочку ведут в небеса
по аллее кривой полузвёздной,
то ли девочка морщится в свет голубой,
полдетдома на завтрак ведя за собой,
словно миша – страну в девяностый;
то ли век перед смертью пропел о любви
(со слезами – блондинистой чистой любви);
щёлкнешь пультом – ни века, ни девочки нет,
только лёгкая ранка на теле:
ночь. аптека. подлёдная рябь эмтиви.
и нетварный фонарь, подменяющий свет,
нам горит – молодым и артельным.
«через два на оставленном снова цветы и трава…»
…в мерзкий мрак в отвратительный хаос
через два на оставленном снова цветы и трава
то что было – в огне
то что стало – в окрасе военном
и становятся большим не звуком не смыслом слова
а гудящим и к Богу
