этот создавался кровью, – промолвил он. Это и его кровь, и кровь, которую он пролил, кровь, которой запятнаны его руки. – Кровь, которая течет в тебе, делает тебя ценной добычей для многих. Пока ты жива, Эдуард всегда будет сомневаться, что останется до конца дней единственным правителем Мерсии.
Она все же дрогнула, хотя поспешила совершить движение, которому предстояло это скрыть. Торбранд неожиданно поймал себя на мысли, что его это не порадовало, как он ожидал ранее. «Ты не хочешь, чтобы эта девушка боялась, – прозвучал внутри его голос, словно отозвались боги. – Ты хочешь, чтобы она была с тобой, полная радости, яркая, живая».
– В этом нет сомнений, – настороженно произнесла она. На лице мелькнула тень тревоги, и оно вновь стало непроницаемым, будто она запретила себе пропускать смысл его слов внутрь. – Я готовлюсь принять святые обеты, падать ниц я буду только перед ликом Бога. Оставим это королевство тем, кто будет им править.
Ему показалось или все же слышались в ее голосе нотки сожаления? Именно такой жизни она для себя желала?
Однако мольбы в ее глазах не было. Какая польза от жизни, посвященной Богу, если она пройдет в удушающей тишине, вдали от мира? По мнению Торбранда, это вовсе не жизнь. Особенно в случае леди Эльфвины, обеты – не ее предназначение, пусть и святые.
– Ты не должна была добраться до аббатства, леди Эльфвина, говорю тебе это как друг.
Что-то озарило ее лицо, впрочем, больше похожее на вспышку гнева, и это нравилось ему больше, чем страх. Или стремление попасть в женский монастырь. Его самого всегда влекли лед и пламень, буря в открытом море. Бурный темперамент не позволял успокаиваться, а вот чувствительность в себе ненавидел и считал слабостью. Это всякий раз напоминало, что он потерял, что не смог уберечь. О матушке, которая была самой сильной из всех женщин, которых он встречал на пути, и самой нежной.
Торбранд не хотел вспоминать об этой нежности. Гораздо легче думать о свирепости, с которой она бросилась на ирландского воина, будто была настоящей воительницей. В таком образе ему было легче ее представлять. Впрочем, стыд за то, что из-за собственной слабости потерял мать, не важно, нежную или суровую, держал его за горло всю жизнь.
Торбранд взглянул на девушку и нахмурился, будто считал ее повинной в чувствах, которые она вызвала, хотя отлично понимал, что дело только в нем. Затем вспомнил, что всего минуту назад назвал себя ее другом.
«Не забывай, зачем ты здесь, – сказал он себе. – И в чьей игре участвуешь».
Он поспешил изменить хмурое выражение лица.
– Друг? Вот как? – Эльфвина вскинула подбородок. – Ты ведь тот, кто преградил мне путь.
– Поверь, я не самый ужасный из тех, кого ты могла встретить на дороге.
– А волки сжимают кольцо, и ночь все темнее. Время разбойников.
Румянец на ее щеках стал ярче, взгляд золотистых глаз глубоким, заставляя Торбранда задуматься, чем он мог пробудить в ней такую
