подстригал их на висках, отчего при своем росте метр семьдесят семь казался еще более долговязым. Вес юноши не превышал шестидесяти килограммов, отчего он выглядел щуплым. Прямой римский нос, тонкие губы и большие, почти заостренные уши усиливали впечатление чрезвычайной хрупкости. Роберт говорил законченными фразами с привитой матерью отменной европейской вежливостью. При этом жесты вытянутых, худых рук, казалось, коверкали сказанное. Его внешность была притягательна и слегка гротескна.
Поведение Роберта во время трехлетнего обучения в Кембридже не способствовало смягчению впечатления о нем как об усидчивом, нелюдимом и незрелом молодом человеке. Если поездка в Нью-Мексико сделала личность Роберта более открытой, то Кембридж вернул ему прежнюю замкнутость. Гарвард был раздольем для ума, но тормозом для социального развития юноши – так, по крайней мере, это выглядело в глазах тех, кто знал Роберта. Гарвард представлял собой ярмарку интеллекта с изобилием деликатесов для жадных умов. Однако университет в отличие от Общества этической культуры не играл для Роберта роли чуткого наставника, не окружал его беззаветной заботой. Юноша был предоставлен самому себе и предпочитал прятаться в защитной скорлупе своего мощного интеллекта. Он как будто нарочно выставлял напоказ свою эксцентричность. Его пища нередко состояла из одного шоколада, пива и артишоков. На обед, как правило, – «черненькое и загорелое», кусок тоста, намазанный арахисовым маслом и политый шоколадным сиропом. Большинство однокурсников считали его замкнутым. К счастью, в тот же год в Гарвард поступили Фрэнсис Фергюссон и Пол Хорган, и рядом с Робертом появились две родственные души. И все равно новых друзей было мало. Одним из них стал Джеффрис Вайман, аристократ духа из Бостона, начинающий аспирант-биолог. «Социализация давалась ему [Роберту] с большим трудом, – вспоминал Вайман, – и мне кажется, он часто бывал очень несчастен. Видимо, был одинок и чувствовал себя белой вороной. <…> Мы стали добрыми друзьями, у него были и другие друзья, но ему чего-то не хватало… потому как все контакты между нами по большей части – я бы даже сказал целиком – происходили на интеллектуальной основе».
Интроверт-интеллектуал вдобавок увлекался творчеством депрессивных писателей вроде Чехова и Кэтрин Мэнсфилд. Его любимым шекспировским героем был Гамлет. Хорган через много лет вспоминал: «У Роберта в молодости случались приступы меланхолии, глубочайшей депрессии. Он полностью уходил в себя и не разговаривал день или два. Это происходило, когда я пару раз останавливался у него. Не понимая, чем это вызвано, я чувствовал себя очень подавленно».
Иногда умствования Роберта выходили за грань обычного позерства. По воспоминаниям Ваймана, в один жаркий весенний день Оппенгеймер вошел в комнату и объявил: «Какая несносная духота. Я провел всю вторую половину дня, лежа в кровати и читая “Газодинамическую теорию” Джинса. Что еще можно делать в такую погоду?» (Сорок лет спустя Оппенгеймер все еще держал у себя потрепанный,
