мне неприятно вдвойне: он мне помешал, а я что-то такое очень важное думал о хорошем и правильном и пытался понять, и как будто бы понял, но он оборвал, и я… как бы сбился, но мне при этом стыдно, что я… Своего одиночества стыдно, и я думаю медленно и всё время сбиваюсь… А он всё говорит и говорит (так потом во взрослой жизни себя ощущал в минуты иные с женой: она говорит и мне думать мешает, а мне стыдно прервать или уйти), и явно уже все разбойники нашу засаду за тридцать шагов обходят.
– Не, они сюда не пойдут. – Антошка ждать устаёт. – Они, поди, в аптеку забежали. Там стекла тёмные, не видно.
– Ты думаешь? – Я даже что-то не уверен, что говорил это вслух.
– Ты как хочешь, а я до аптеки сбегаю. А если… Ну ты, короче, тоже тут не сиди, замёрзнешь ведь, простудишься.
И он, отстранив шумно ветку, убежал, а я ничего не сказал и под ёлкой остался. И вот, когда Антошка убежал, у меня как будто не было уже мыслей никаких, я будто с шорохом ветки отупел, и все мысли потерялись. Я сидел, а в голове была тишина. То я стал на руки сосредоточенно смотреть, то в снег, то подобрал какую-то палочку и начал в снегу ковырять, но потом – не знаю, сколько прошло минут, – поднял вдруг голову и там увидел между ветками просвет, а в том просвете – чистое-чистое небо! Такое только у нас на Севере небо, я даже не знаю… почти что белое даже, не голубое небо было тогда. И вдруг мне стало как бы спокойно, и я с этой раздвоенностью чувств примирился.
Я встал и покинул моё укрытие и начал смотреть в сторону аптеки, куда побежал Антошка, но там его не было видно, и я подумал, что он ушёл, да и игра наша уже закончилась. А телефонов тогда у нас не было. Это сейчас тяжело представить, но как-то вот мы общались и находили друг друга, да и родители нас не теряли. Другое время было… и шёл я тогда с этой новой радостью в сердце… домой. Позабыв про игру. Забегаю в квартиру, радостно говорю, сам себе удивляясь: «Мама! Я на небе видел… Пойдём в церковь, мама!»
Я не знаю вообще, отчего это желание у меня появилось и как я его смог сразу выпалить вслух. Но мама сказала: «Егор, я устала», и я тогда расстроенно хлопнул варежками на резинке и сказал, что пойду назад гулять. И я запомнил, как мама сказала: «Только в церковь не ходи…» Я не стал спрашивать, почему, а только кивнул, уже зная, что её обману и непременно побегу – бегом! – в церковь, потому что у меня возникло, как бы сказал я взрослый, спонтанное желание… И побежал, и остановился опять как вкопанный. Ведь вроде бы пойти в церковь – хорошо, и пускай эта мысль мне так непонятно как в голове отпечаталась, но ведь маму не послушаться – плохо, и я, получается, маме совру, если я кивнул, что в церковь не пойду, а сам бегу в церковь…
Я, главное, не знал, что мне там делать, как будто я просто прибегу – и всё на этом.
Так я и не пошел в этот день в церковь, вернее, я внутрь заходить не стал, а издалека посмотрел. И про себя я думал, отчего всё так двоится, хорошее и плохое, хорошее на деле не всегда оказывается хорошо, а только (как бы сказал я взрослый) при определённых условиях.
Но так тогда
