спросил я.
– В эту ночь я не хотел бы оставаться один.
– Вы хотите, чтобы я был с вами?
– Да. До утра.
– И все?
– Да, все.
– И больше ничего?
– Больше ничего.
Я с недоверием посмотрел на человека. Да, я, конечно, знал, что люди, подобные нам, иногда не выдерживали и надламывались: у них часто не хватало сил переносить одиночество; странно – они боялись пространства, хотя для них почти не оставалось места в жизни. Я знал, что тогда, вот так же ночью, оказавшись рядом, кто-нибудь, даже незнакомый, мог удержать человека от самоубийства. Считалось само собой разумеющимся, что люди просто помогали друг другу. Никто не брал за это платы. Тем более – такой.
– Где вы живете? – спросил я.
Он поднял руку, будто защищаясь:
– Туда я не хочу, нет ли здесь кабачка, где можно провести время?
– Наверно, есть.
– Я имею в виду – для эмигрантов. Что-нибудь вроде «Кафе де ла Роз» в Париже?
Я знал «Кафе де ла Роз». Рут и я ночевали там в течение двух недель. Хозяин разрешал, если заказывали кофе. Мы приносили с собой несколько газет и ложились прямо на полу. Я никогда не спал за столом. Можно упасть. А с пола не упадешь.
– Я не знаю такого заведения, – сказал я.
Я-то знал, но разве можно человека, который дарит билеты на пароход, вести туда, где люди готовы отдать за билет собственный глаз.
– Я знаю тут только один ресторан, – сказал он. – Мы можем попытаться. Может быть, он еще открыт.
Он подозвал такси и посмотрел на меня.
– Хорошо, – согласился я.
Мы сели в машину, и он назвал шоферу адрес. Мне нужно было предупредить Рут о том, что я до утра не вернусь, но тут вдруг, только я сел в теплое, затхлое такси, во мне вспыхнула такая дикая, ошеломляющая надежда, что закружилась голова. А может быть, это правда? Может быть, наша жизнь и в самом деле еще не кончилась? Вдруг свершилось невозможное и мы спасены? Теперь я уже не решался оставить незнакомца даже на секунду.
Мы объехали Праса де Коммерсио[2] и попали в путаницу лестниц и переулков, которые вели вверх. Эта часть Лиссабона была мне неизвестна: как и везде, я здесь тоже знакомился главным образом с музеями и соборами – не потому, что любил Бога или искусство, а просто потому, что в соборах и музеях не спрашивали документов. Перед распятием и полотнами живописи еще можно было оставаться просто человеком, а не субъектом с сомнительными документами.
Мы вышли из такси и пошли вверх по лестницам и извилистым улочкам. Пахло рыбой, чесноком, ночными цветами, ушедшим солнцем и сном.
В стороне – в ночном небе – вздымалась часовня святого Георга. Всходила луна, и свет ее лился водопадом по ступеням лестницы.
Я обернулся и посмотрел вниз, на гавань. Там была река, а река – это свобода, жизнь, она впадала в море, – а море – это уже Америка. Я остановился.
– Вы
Рыночная площадь.
