на него с детства. Еще более я утвердился в своих новых убеждениях, когда прочел разбор библейских памятников Эвальда в его «Истории еврейского народа», и на все наложило окончательную печать чтение Штрауса. К тому же вело, с другой стороны, и изучение философии». Этот скептицизм приводил в сущности к своеобразному атеизму. Христианство он «признавал религией средневековою, окончившею свой век, отслужившей, так сказать, свою службу, а так как будущая религия, религия духа, еще не явилась, то… [я] думал, что современное человечество, по самому своему положению, лишено религиозных верований». Чичерин, однако, не делал естественного дальнейшего шага от своего религиозного индифферентизма. От религии он не отказался и в более зрелые годы он вернулся к христианству, хотя и понимаемому им по-своему.
Такие же колебания испытал молодой Чичерин и в отношении социально – политических своих взглядов. В годы молодости он, «как 20-летний юноша, разумеется, сочувствовал крайнему направлению». Но события 1848 г., показавшие наглядно угрозу для его сословия, таившуюся в этом «крайнем направлении», оттолкнули его от него: «Для меня громовым ударом, – пишет он, – были июльские дни, когда демократическая масса, в которую я верил, вдруг выступила без всякого повода и без всякого смысла, как разнузданная толпа, готовая ниспровергнуть те самые учреждения, которые были для нее созданы. Когда мятеж был укрощен и водворен Кавеньяк, я сделался умеренным республиканцем и думал, что республика может утвердиться при этих условиях. Но выбор президента окончательно подорвал мою непосредственную веру в демократию. Я по-прежнему остался пылким приверженцем идей свободы и равенства; я продолжал видеть в демократии цель, к которой стремятся европейские общества; на эту цель указывало и все предыдущее развитие истории и самые беспристрастные европейские публицисты. Но достижение этой цели представлялось мне уже в более или менее отдаленном будущем. Я перестал думать, что исторические начала могут осуществляться внезапными скачками, и пришел к убеждению, что европейская демократия должна пройти через многие испытания прежде, нежели достичь прочных учреждений».
Впечатления 1848 года толкнули Чичерина, таким образом, в сторону консерватизма. Это отразилось на его отношении к социализму. Если в юности он готов был принять его как «смутный идеал отдаленного будущего», то события, развернувшиеся перед ним, сразу охладили его сочувствие к нему, и «все эти мечты рассеялись, наконец, в более зрелую пору жизни». Отсюда исключительно резкие отзывы о социализме и его провозвестниках, отсюда декламация против «шарлатанства демагогов, которым нетрудно увлечь за собой невежественную массу, лаская ее инстинкты, представляя ей всякие небылицы и возбуждая в ней ненависть к высшим классам», отсюда недостойные выходки по адресу Чернышевского и вообще всех русских «нигилистов». Борьба с революцией делается основным лозунгом политической программы Чичерина. Манифестом
