тем самым озером, где утонула мать маленькой Арины. Вода в нем была холодной до ломоты в зубах, и после нее во рту еще долго держался сладковатый привкус. Вот это была вода, не то что противная, местная, – теплая и неуловимо горько-соленая, должно быть, от близости нелюбимого моря.
Она отщипнула кусочек плюшки, запила глотком кофе – все сегодня такое же омерзительное на вкус, как и крымская вода. С досадой посмотрела на фрукты и отодвинула подальше дочерние приношения. Села у окна. Из сада тянуло свежестью, кипарисово-инжирным утренним духом. Почему-то сегодня все ее раздражало, даже этот запах. Слишком навязчивый, нахальный, резкий. Больше всего Арина любила запах подсыхающего на солнце свежескошенного сена, но этого пряного летнего аромата ей не доводилось ощущать уже много лет. Не росла здесь такая трава, нечего на этой каменистой земле косить. Вот у них трава вырастала высокая, густая… Маленькая Аришка с головой могла спрятаться. Закрыла глаза, и тотчас же как проектор включили – увидела и поле, и отца. Коса мерно ходит – ш-ших, ш-ших, – и срезанная трава ложится пластами; она же, совсем маленькая, послушная, сидит там, где мать ее посадила, – под деревом, в тени. Вдали, где луг уходит в низину, еще туман стоит – там зайцы пиво варят. Тятька, когда приходит, всегда приносит что-нибудь от зайчика – не пиво; что такое пиво, Аришка не знает, не пробовала, наверное, зайцы своего пива жадничают… Однако тятька всегда что-нибудь вкусненькое у них отнимет – то морковку, то пирожок, то сахарку кусочек, – она даже сглотнула от предвкушения. Ой, как хорошо! Жук какой-то пробирается мимо, она перегораживает ему дорогу прутиком, мешает бежать. Да и какие там дела могут быть у какого-то глупого жука? Вот она действительно занята – сидит, сторожит крынку с водой и завязанный в тряпицу каравай. Вода в крынке та самая, сладкая и ледяная, и вся крынка в бисеринках, и утро только-только начинается, и серебрится, волнами ходит покос; и тятьку уже почти не видать, и жук переполз щепку и убежал, и тепло под старой, вытертой овчиной отцова тулупа с таким родным запахом… Она сворачивается калачиком, и материно улыбчивое лицо плывет куда-то, колеблется, как будто волны нагретого солнцем воздуха поднимаются перед ним…
Касьян – чудной мужичонка, – думали об Аришкином отце сельчане. Мало того что умудрился родиться в неудобный день – двадцать девятого февраля, в високосный год, только один такой и был на все село, – он еще и жену привел себе под стать – цыбастую, подчегарую[1]. Ну, чудной мужик, право слово. Девки на выданье в тот год у них в селе были как на подбор – грудастые, румяные… Взять хоть Лукерью Скороходову, что соседка Касьяна была, – кофточка на груди лопалась, зад что печка хорошая. И отец Лукерьи не возражал, чтоб Касьяна в зятья принять, и сама Лукерья – чего она в Касьяне нашла? – норовила то горячим боком прижаться на лавочке, то, за пустяком иным пришедши, в тесных сенцах упиралась в Касьяна ситцевой грудью, обдавала густым терпким
Цыбастая – длинноногая, подчегарая – поджарая.
