го, а наши слуги просто боготворили.
Он был истинным воплощением мужской красоты: ростом шесть футов и два дюйма, широкоплечий и узкобедрый, с осанкой тренированного спортсмена. Резкие черты лица отличались чрезвычайной правильностью. В полных огня и решимости стальных глазах этого брюнета отражался его сильный и прямой характер.
Манеры капитана Картера были безукоризненны, в них сквозило изящество, типичное для породистых джентльменов с Юга.
Его умение ездить верхом было настоящим чудом и вызывало восторг даже в этой стране великолепных наездников. Я часто слышал, как мой отец призывал его к осторожности, но дядя Джон в ответ только смеялся, говоря, что не родился еще тот конь, с которого он упадет и разобьется.
Началась война, и дядя Джон покинул нас, я не видел его больше пятнадцати лет. Вернулся он неожиданно, почти не изменился внешне. В обществе герой моего детства оставался таким же веселым, жизнерадостным товарищем, каким мы его знали раньше. Но я не раз тайком наблюдал, как, оставшись один, капитан Картер часами сидел, устремив взгляд в пространство, а лицо его выражало тоску и безграничное горе. Порой он просиживал ночи напролет, глядя в бездонное небо. Только много позже я узнал причину такого поведения.
Как-то раз он коротко рассказал нам, что после войны занимался разведкой и разработкой каких-то месторождений в Аризоне, это принесло большое состояние. Но о подробностях этого периода своей жизни он говорил крайне неохотно.
После возвращения Картер прожил с нами приблизительно год, а потом отправился в Нью-Йорк, где приобрел небольшой клочок земли на Гудзоне. Там я и навещал его раз в год во время моих посещений нью-йоркского рынка (у нас с отцом в то время было несколько небольших магазинчиков в Виргинии). Он жил в небольшом, но красивом коттедже на берегу реки. Однажды я обратил внимание, что дядя Джон с увлечением что-то пишет; как я теперь понимаю, он был занят этой самой рукописью.
Тогда же он сказал мне, что, если с ним произойдет какое-нибудь несчастье, именно я должен буду распорядиться его имуществом. И дядя Джон дал мне ключ от несгораемого шкафа в его кабинете. Там я должен был найти завещание и ряд указаний, следовать которым надлежало с абсолютной точностью.
В тот день, отправляясь спать, я видел из своего окна, как дядя Джон стоит на высоком берегу, простирая руки к небу. Лунный свет обволакивал его. Мне показалось, что он молится, хотя я никогда не считал его религиозным.
Несколько месяцев спустя, 1 марта 1886 года, я получил от него телеграмму с просьбой немедленно приехать. Он хорошо относился ко всем членам нашей семьи, но именно я всегда был его любимцем; поэтому немудрено, что я поспешил исполнить просьбу.
Утром 4 марта я уже прибыл на маленькую станцию, находящуюся недалеко от его поместья. Там я и узнал, что капитана Картера больше нет.
Он скончался утром. Надо сказать, что эта весть не очень поразила меня: я предчувствовал его смерть, но поспешил в поместье, чтобы позаботиться о похоронах.
В его маленьком кабинете я увидел сторожа, полицию и еще нескольких незнакомых мне человек. Сторож подробно рассказывал, как он нашел тело, которое еще не успело остыть, на краю берега. Капитан лежал на снегу, руки его были вытянуты над головой. Когда сторож показал, где именно это было, я понял, что это то самое место, где я видел дядю Джона ночью с простертыми к небу в мольбе руками.
На теле не было следов насилия, и с помощью местного врача следователь быстро установил, что смерть последовала от разрыва сердца. Оставшись наконец один, я открыл несгораемый шкаф и извлек завещание. Дядины указания по поводу похорон были несколько странными, но я постарался выполнить их во всех подробностях.
Капитан Картер просил, чтобы я перевез, не бальзамируя, его тело в Виргинию и положил в открытом гробу в склеп, который он сам выстроил. Склеп был снабжен хорошей вентиляцией, массивная дверь запиралась огромным позолоченным пружинным замком, открывавшимся только изнутри.
Согласно его распоряжению, я должен был сам проследить, чтобы все было сделано точно и сохранено в тайне.
По завещанию в течение двадцати лет весь доход с поместья причитался мне, а по истечении этого срока оно целиком переходило в мое пользование.
Дальнейшие указания касались этой рукописи, которую я не должен был распечатывать и читать одиннадцать лет. Огласить же ее содержание я мог только через двадцать один год.
Ныне я с полным правом делаю это.
Искренне преданный вам
Эдгар Берроуз.
1. В горах Аризоны
Мне очень много лет; сколько – я сам не знаю. Может быть, сто, может, и больше. Точно сказать не могу, так как я никогда не был старым, как другие люди, а детство не удержалось в моей памяти. Сколько себя помню, я всегда
