был вырезан полукруг, через который торчало дуло «максимки», а колеса его стояли на сиденье.
Судя по солдатам в моей роте, название «Добровольческая армия», как именовалась армия Деникина, к этому времени устарело. Добровольцев, кроме меня, было только с десяток. Остальные были пленные красноармейцы. Меня интересовало, во-первых, как они попали в Красную армию, а во-вторых, отчего с таким энтузиазмом служили в Белой армии.
Многие из солдат были регулярные, служившие в разных полках в момент революции. Эти остатки были просто названы сперва красногвардейцами, потом красноармейцами. Они были совершенно аполитичны. В большинстве случаев они были из северных и восточных губерний и, когда началась революция, сидели в окопах. Домой пробраться не могли и в то же время видели, что их в армии кормят лучше, чем обыкновенное население. Появились в этих полках какие-то новые командиры и политические комиссары, и их двинули на Южный фронт, где, им сказали, были немцы и разбойники. Они участвовали только в стычках и неприятеля толком не видели.
Вдруг на Донце и в Таврии они в первый раз были в настоящем бою и с удивлением увидели, что неприятель – в русских формах, с погонами. Они увидели, что их командиры и комиссары боялись этих «немцев-разбойников». Им же казалось, что это просто старая армия. У них не было никакого намерения сражаться со своими, и к тому же не было никакого уважения к своему начальству.
В боях они увидели, что белые дисциплинированы и дрались как настоящие солдаты. Тогда они стали сдаваться, хотя им начальство долбило, что если их возьмут в плен, то расстреляют. Вместо расстрела их стали спрашивать, в каких полках они служили. Никто не спросил, были ли они большевики или нет, спросили только, хотят ли они служить в белом полку. Поголовно все старые солдаты согласились. Молодежь пошла за ними.
Второй элемент была молодежь. Они никогда до Красной армии не служили. Их, они говорили, «забрали», то есть мобилизовали красные.
Теперь у белых эта смесь чувствовала себя боевой единицей. Они были гвардейские стрелки Императорской фамилии225 и страшно горды этим. Дисциплина была строгая, но жизнь дружная. Им не разрешалось ни грабить, ни насиловать. Офицеры были настоящие, знали, что делали, смотрели за своими солдатами. Не любили потерь.
Опять политика никакой роли не играла, никто их не спрашивал, во что они верят. Они знали только, что дерутся против большевиков, потому что – они сами видели – красные разоряют и крестьян, и города.
Старые солдаты рассказывали, захлебываясь, о довоенной жизни, и молодежь слушала их завистливо. Они все были убеждены, что если красных выкинуть, то все вернется к старому доброму житью. Результат был, что стрелки были надежные, великолепные солдаты.
Мне это все было очень приятно. Я попал рядовым в первый взвод под командой настоящего старшего унтер-офицера бывшего Апшеронского полка Горшкова. Взвод был опрятный, дисциплинированный и дружный. Мои соседи по взводу были Сивчук из-под Ахтырки, Абрамов
Лейб-гвардии 4-й стрелковый Императорской Фамилии полк. Возрожден в Добровольческой армии. Летом 1919 г. составлял роту в Стрелковом батальоне 2-го Сводно-гвардейского полка, 12 октября 1919 г. две его роты вошли во 2-й батальон в Сводном полку Гвардейской стрелковой дивизии. Командир роты – капитан Ахматович. В Русской Армии с августа 1920 г. составлял роту в 4-м батальоне Сводного гвардейского пехотного полка. Полковое объединение в эмиграции: председатели: полковник В.М. Колотинский, полковник Л.И. Кульнев; заместитель председателя – полковник Р.К. Баумгартен, секретарь и казначей – полковник М.В. Губкин, представитель в Югославии – полковник П.Н. Манюкин, в США – капитан князь С.М. Путятин. На 1939 г. насчитывало 46 человек, на 1949—1951 гг. – 14 (в т. ч. 8 в Париже, 2 в США), на 1958 г. – 28 (5 в Париже).
