в форме крайне причудливой (как дважды два мог доказать вам, что труд – это есть зло и вред), к тому же отличался чисто венгерской неукротимой гордостью. Лень и гордыня – не лучшие свойства для официанта. Сладчайшим воспоминанием Жюля был эпизод, когда одному дерзкому клиенту он выплеснул за шиворот горячий суп, после чего, не дожидаясь увольнения, прошествовал на выход. День ото дня Жюля всё больше распаляли трюки ловчившего с нами патрона. Всё выше бил фонтан гневливой трескотни. Рубя воздух взмахами кулака, агитатор подстрекал меня к бунту:
«Брось ты швабру, не дури! Мы с тобой дети гордых народов, бесплатно не работаем, мы не проклятые русские крепостные! Мне, ты пойми, всё это надувательство хуже пытки. Со мной, бывало, кто-нибудь сплутует хоть на пять су, так меня рвет – да, рвет от бешенства.
И ты, mon vieux, не забывай – я коммунист! À bas les bourgeois![99] Кто видел, чтоб я что-то делал, если можно не делать? Никто и никогда. И я не только не позволю пахать на себе, как болваны вроде тебя, но докажу свою свободу – украду просто из принципа. Однажды занесло меня в ресторан, где хозяин решил, что я ему пес покорный. Ну ладно, я тогда придумал, как вскрывать и опять незаметно запечатывать молочные бидоны. С вечера до утра, клянусь, возился около этого молока, хлебал его в день по четыре литра да еще сливок пол-литра. У хозяина уже ум за разум: куда девается? И не то что хотелось мне молока – материальное, ты понимаешь, я презираю, – принцип, только из принципа.
Ну вот, дня через три такая резь началась в животе, что побежал к врачу. “Что вы едите?” – спрашивает врач. – “Пью ежедневно четыре литра молока, пол-литра сливок”. – “Четыре литра?! Немедленно прекратите, у вас желудок лопнет”. – “Ха, вот беда какая! – отвечаю врачу. – Для меня принцип – это всё. Пусть даже лопну, но пить молоко не перестану”.
Ну а на следующий день хозяин ловит меня на краже, объявляет: “Я увольняю вас, уйдете в конце недели”. – “Пардон, – говорю, – сударь, ухожу я прямо сейчас”. – “Нет, – возражает он, – вы обязаны здесь отработать до субботы”. Что ж, отлично, думаю, дорогой хозяин, мы посмотрим, кто от кого быстрей устанет. И начал как бы ненароком посуду ему колотить. Разбил за день девять тарелок, назавтра еще тринадцать – тут уж хозяин счастлив был со мной проститься.
Вот так, я не какой-то русский мужик…»
Минуло десять дней. Стало совсем невесело. Деньги у меня кончились совершенно, с платой за жилье я уже почти на неделю запаздывал. Слишком голодные, то есть работники никчемные, мы лишь слонялись по унылым пустым комнатам. Один Борис еще верил, что ресторан дотянет до открытия. В страстных мечтах о должности метрдотеля им был измышлен такой сюжет: патрон вложил капитал в акции и теперь ждет благоприятной игры на бирже. К десятому дню, не имея ни крошки еды или табака, я обратился к патрону, сказал, что больше без аванса работать не могу. Неизменно любезный, патрон охотно обещал и тут же, по своему обыкновению, исчез. Я поплелся
Долой буржуев! (
