Джула мать – лошадь, – сказал Дарл.
– Тогда моя может быть рыбой, правда, Дарл? – сказал я.
Джул – мой брат.
– Тогда и моя должна быть лошадью, – сказал я.
– Почему? – спросил Дарл. – Если твой папа – папа, почему твоя мама должна быть лошадью – потому что у Джула мама – лошадь?
– А почему должна? – спросил я. – Почему, Дарл?
Дарл – мой брат.
– Дарл, а твоя мама кто? – спросил я.
– У меня ее нет, – сказал Дарл. – Потому что, если у меня была, то она была. А если была, значит, ее нет. Нет?
– Нет, – сказал я.
– Значит, меня нет, – сказал Дарл. – Я это я?
– Ты.
Я это я. Дарл – мой брат.
– Ведь ты это ты, Дарл.
– Я знаю, – сказал Дарл. – Поэтому меня и нет, что я для тебя – ты. И для них – ты.
Кеш несет свой ящик с инструментами. Папа смотрит на него.
– На обратной дороге зайду к Таллу, – говорит Кеш. – Там надо крышу на амбаре.
– Это неуважение. – Папа говорит. – Это издевательство над ней и надо мной.
– Хочешь, чтобы он доехал досюда, а потом пешком тащил их к Таллу? – спрашивает Дарл.
Папа смотрит на Дарла, жует ртом. Теперь папа бреется каждый день, потому что моя мама – рыба.
– Это неправильно, – говорит папа.
У Дюи Дэлл в руке сверток. И корзинка с нашим обедом.
– Это что? – спрашивает папа.
– Пироги взяла у Коры, – говорит Дюи Дэлл и влезает на повозку. – Просила в город отвезти.
– Это неправильно, – говорит папа. – Это неуважение к покойной.
Он будет там. Она говорит, он будет там на Рождество, блестеть на рельсах. Говорит, его не продадут городским ребятам.
Он идет к хлеву, входит на участок, спина деревянная.
Дюи Дэлл несет корзинку через руку, в другой руке что-то квадратное, завернуто в газету. Лицо у нее спокойное и угрюмое, в глазах настороженная мысль; в них я вижу спину Пибоди, как две круглые горошины в двух наперстках: может быть, в спине Пибоди – два таких червячка, которые упорно и тайком проедаются сквозь тебя и вылезают с другой стороны, и ты вдруг пробуждаешься от сна или бодрствования с ошарашенным, озадаченным лицом. Она ставит корзину в повозку и влезает сама; нога длинно заголилась под натянувшимся платьем: этот рычаг, который переворачивает мир; эта половинка циркуля, которым меряется длина и ширина жизни. Она садится на сиденье рядом с Вардаманом и кладет на колени сверток.
Вот он входит в хлев. Он не оглянулся.
– Это неправильно, – говорит папа. – Такую малость мог бы ради нее сделать.
– Поехали, – говорит Кеш. – Хочет, пускай остается. Ничего с ним здесь не сделается. А может, к Таллу пойдет, там поживет.
– Он нас нагонит, – говорю я. – Срежет напрямик и встретит нас у Талловой дороги.
– Он
