была боевой девочкой – лидером в неформальной детской иерархии. Она, бывало, защищаясь от детей, которые плохо поступали по отношению к ней, щипала их. Кроме того, она любила танцевать и совсем заиграла пластинку с сюитой из «Щелкунчика», танцуя в подвале дома в балетном костюме. Даже когда насилие уже началось, она еще могла почувствовать себя в безопасности в местной церкви, где пела в хоре. Она вспомнила, как ощущала облегчение, слыша, что Иисус любит ее, даже если она плохая. Она рассказала мне о своей молитвенной жизни: когда она хотела убить себя, то молилась о помощи и часто получала ответ на свои мольбы. Она вспомнила, что ей будто было сказано: «Ты можешь убить себя, если тебе так надо, но дай себе еще несколько недель… дела пойдут лучше».
Одна история была об особом сакральном месте на покинутой ферме по соседству – на склоне холма, куда она всегда приходила в марте, в любую погоду. Дома она замыкалась в отупляющей изоляции, а в солнечные дни украдкой уходила прочь, в свое особое местечко в поле. Холодный ветер колол ей руки, но там она могла быть едина с красотой окружавшей ее природы. В это защищенное место она приносила свои слезы матери-земле, которая могла утешить ее солнечным светом и тишиной. Именно в этом особом месте она пообещала Богу, что, если он позволит ей жить, она посвятит свою жизнь помощи другим детям, которые пострадали так же, как она.
Все эти воспоминания были частями развертывающейся истории, которую Дженнифер рассказывала мне и себе. Теперь ее история содержала два компонента – «два глаза», глядящих на внутренний и внешний мир, тогда как поначалу ее рассказ был одномерным, содержал лишь факты, но не душу. Конечно, этот интегрированный нарратив возник не сразу, при этом было много обходных путей и отступлений в регрессию, но история, которая возникала в результате наших совместных усилий, в целом более соответствовала истине, была более глубокой и осмысленной.
Дженнифер также сообщила мне о своих переживаниях «выхода из тела», имеющих непосредственное отношение к духовно-психологической точке зрения, которую мы приняли в этой книге. Вот что она сказала:
Когда я была близка к смерти и парила над своим телом в палате реанимации, возникло ощущение безразличия и покоя… беспристрастности… вижу тело подо мной. Промелькнула мысль: «Почему бы не покинуть его насовсем?». Но в то же время я боялась потерять свое тело из виду… Я не хотела этого. Наряду с этим, было ощущение связанности с чем-то бо́льшим, чем я сама. Было своего рода сознание другой стороны, более широкое… я не знаю, как сказать. Я думаю, это могли быть «прошлые жизни»… возможно… как будто что-то собирает сознание из прожитых жизней… было большее понимание, подобное взрослому состраданию к миру. В ту ночь я чувствовала, как мне жаль моих родителей. Мое сострадание не знало границ.
Этот рассказ, несомненно, созвучен некоторым размышлениям Уильяма Джемса в его Гиббертовских лекциях, прочитанных в Манчестерском колледже в 1908 году. Эти высказывания были
