чаще, почти каждый день.
– И вы уехали? Твой отец… он не интересовался тобой?
– Интересовался сначала. Приходил к нам, играл со мной, в кафе водил, в парки, – Вера болезненно скривилась, но не с отвращением, а… непонятно. С болью, с обидой застарелой, что до сих пор в ней живет. – Даже к себе иногда забирал – в тот дом, где мы раньше все вместе жили, но… не сложилось. И мама не рада была, что я с ним время провожу, и его новая жена. Да вообще никто не рад был, и отец стал реже приходить, а потом мы уехали. Сели в поезд, и оказались здесь. Я ведь сказала, что история неинтересная.
– Отчего же? Мне интересно, – заспорил я с Верой, которая еле сдерживалась, чтобы не послать меня к черту, или еще дальше. – И что случилось с твоей матерью? Почему она тебя отдала?
– Не отдавала она. Мама… она не выдержала, не умела сама жить, – Вера отвернулась, из пучка локон выскользнул, скрывая от меня ее лицо, и вдруг до боли захотелось подойти, стряхнуть его. Или пропустить сквозь пальцы, и обхватить ее лицо руками, заставить в глаза смотреть. Всегда смотреть мне в глаза!
– И?
– Тебе не понять, ты не был в детском доме, – прошипела девушка. – Я пытаюсь маму понять, и иногда получается. Она с рождения там была – брошенная, не нужная никому. Индивидуальность выбивается в таких местах, и в восемнадцать ты оказываешься один на один с этим миром, о котором ты ничего не знаешь. Вот мама и оказалась, только отца встретила, но и ему она оказалась неважной, раз сдался так легко. Хоть и любил, я помню, что любил. А потом мама уехала – одна, с маленьким ребенком на руках. Оказалась в незнакомом городе, и не выдержала.
Мать Веры я помню смутно. Мне, подростку, она казалась взрослой, но сколько ей было? Двадцать пять? Двадцать шесть? Что-то около того. Уставшая, изможденная женщина с пустым взглядом и вечным запахом алкоголя, которым она пропитана была.
– Она не отдавала меня в детдом, меня забрали у нее, – прошептала Вера. – Мама… она обещала, что вернет меня, что встанет на ноги, и даже навещала пару раз. Сначала навещала. А потом пропала.
– С ней случилось что-то? – я не мог успокоиться, пока не выясню все, пока не измучаю Веру окончательно. Она стала еще бледнее, выглядит так, будто сейчас в обморок упадет, и… может, прекратить этот допрос?
Нет.
– Все они пропадают, – жестко ответила она, сев прямо. – Являлась пьяная, плакала, обещания давала, и я верила ей. Что заберет, что дом снова на дом будет похож, а не на притон, в который он превратился – со всеми этими людьми, которых мама таскала к нам. А потом я поняла, что лучше не станет, лишь хуже, и что в детдоме мне спокойнее, чем с ней. Когда она перестала приходить, я была готова к этому – так со многими детьми случалось.
В голосе Веры больше нет эмоций – она суха, сдержанна, говорит так, будто ее не трогает это, но ведь такого быть не может: отец бросил, мать
