приказать: власть давала ему такую возможность. Но он раньше всех нас понял, что приказывать народу будет не победой, а крахом. Только одна возможность была для власти, – той, какой он хотел, – убедить всех, покорить все умы, завоевать все души.
И он всем в себе пошел на выполнение этой задачи.
– Знаю, знаю, какие страшные кары противопоставляю преступлениям. И вижу, не видя вас, с каким ужасом слушаете меня. Но поставьте себя на мое место, придумайте за меня, как эффективно истребить зло.
Об одном из императоров прошлого говорили, что он варварскими методами истреблял варварство. Топить в дерьме, высылать близких, конфисковывать имущество – да, это варварство, это тоже преступление, всякая иная оценка – ложь. Но убийство на войне – преступление в тысячу раз большее, ибо твой противник не сделал лично тебе вреда, а ты его убиваешь. Почему же они, эти преступления, совершаются? Потому что они выгодны и эффективны. Государству выгодно победить соседа-недруга, а самый действенный способ победы – преступление, называемое войной. Грабителю выгодно пользоваться чужим добром, и самый результативный способ сделать это – напасть, ограбить, убить. Но все применяемые до сих пор методы борьбы с преступлениями неэффективны – и войны вспыхивают все снова, а бандит, отсидев срок, снова идет на преступление, а если не сам, то его подросшая смена. А я применю кары, столь несоразмерные вине, чтобы преступление стало чудовищно невыгодным. Подлость должна стать самой убыточной в мире операцией – таков мой план. И грош мне цена, если меня постигнет неудача!
– Вдумайтесь в одно обстоятельство. – Страсть с голосе Гамова утихла, теперь он говорил гораздо спокойнее. – В том, что мы воздадим за преступление такой несоразмерной карой, таится своеобразная оценка его характера. Да, уважение и высокая оценка, я не оговорился. Смертью бандита не испугать, она постоянно рядом. И что ему тюрьма? Кому тюрьма, кому дом родной – сколько раз я слышал такое бахвальство. Но вот глотать дерьмо, да еще перед камерами стерео, да на глазах своих близких, да под их вопли – нет, это несравнимо с неизбежной для каждого смертью! И если знать, что твоих вопящих родных сразу после твоей унизительной казни отправят на долгие страдания, лишив всего приумноженного твоими подлостями имущества, – будет ли и тогда преступление казаться выгодным? Девочки мои милые и беззащитные, женщины мои дорогие, измученные работой и недоеданием, клянусь вам: эту зиму вы будете спать спокойно, спокойно будете вечером ходить по улицам! И если этого я не сделаю, значит, и сам я, и мои помощники не больше чем дерьмо, ибо, насильно захватив непомерную власть, не сумели ею разумно и эффективно распорядиться!
Это была кульминация речи Гамова. При обращении к женщинам в его голосе вновь зазвенела страсть, – Гамов убеждал не аргументами, а тоном. Оглядываясь назад, я вижу, что тому феномену, который назвали «дьявольской магией Гамова», положила начало эта первая речь к народу:
