в коротком и тонком китайском пуховике, в котором свистел ветер. Мать со скандалом заставляла его идти с собой на барахолку, в царство яркого и дешевого китайского изобилия, чтобы не стыдиться его дыр, а он и не замечал обновки. Так же не замечал он голода: усадят за стол – съест с короб, не глядя, что ест; не найдут, не усадят – и не вспомнит, что полагается обедать. И при этом худым не был, не выбегивался, кости не выставлял. Все было при нем. Он не отказывался помогать ни по дому, ни по даче, но ему надо было напоминать: сделай это, это и это – сам он сделать не догадывался, мог пройти мимо слетевшей на пол книги, не заметить, что на столе нет хлеба. Тамару Ивановну это возмущало, она пробовала стыдить сына, а он хлопал невинными изумленными глазенками, не понимая, чего от него добиваются.
– Ты говори, – даже и не оправдывался он, а искренне не мог взять в толк, почему бы его, как всякое требующееся движение, не подтолкнуть. – Ты говори, я сделаю.
– А без «говори» ты не можешь сделать? Как же ты без меня-то, без нас собираешься жить?
– Я сам себе буду говорить.
– Так ты и теперь сам себе маленько говори.
Он умел найтись, ой умел:
– Но ты же у нас диспетчер…
– Что-о-о?!
Мать под горячую руку могла и затрещину отвесить; сына как ветром сдувало. И, зная, что она высматривает его в окно и наставляет, как орудие назидания, кулак, он вставал перед окном в боксерскую стойку, делал уморительную рожицу, показывал язык и вприпрыжку удалялся.
– Ну, мать! – как-то незадолго до этой истории, уже по сухой зазеленевшей весне, воротясь домой, с воодушевлением взялся рассказывать Анатолий. – Иван-то у нас, а! Счас идем по улице – так заглядываются на него невесты-то! Теперь это у них без стеснения – сами заглядываются, глазки вострят! Вот увидишь: все девки будут его.
– Зачем ему все девки? – Это было в субботу, собирались на дачу, и Тамара Ивановна вся была в хлопотах. И отозвалась – как мяч, летящий на нее, отпаснула.
– Да красивый у нас парень-то растет! – не унимался Анатолий. – Красивые у нас дети. Вообще, народ, если на молодежь смотреть, красивей становится, какой-то отбор происходит.
До народа Тамара Ивановна не стала подниматься, не до того; об Иване сказала, распрямляясь из согнутого положения – она собирала в мешок рассыпанную под столом картошку, которая проращивалась для посадки:
– Зачем ему красота?! – А раз уж выпрямилась, бросила из-за пустяка дело, то и пошла в наступление: – Зачем парню красота? Парня портить? Ему не красота нужна – умнота. На умноту-то, поди-ка, не заглядываются! И рассмотреть не умеют.
– Да и умнота есть. Не дурак. Что это ты? Умеешь глядеть – гляди.
– А ничего пока увидать не могу. Глаза стали плохие.
– Ну это ты зря, Тамара Ивановна.
Это словно клавиши музыкального
