цыган с ножом и смеется – белые-пребелые зубы, да так ночью середь черной морды и сверкают.
– Что это, – говорит, – ты, батрак, делаешь?
– А тебе, мол, что до меня за надобность?
– Или, – пристает, – тебе жить худо?
– Видно, – говорю, – не сахарно.
– Так чем своей рукой вешаться, пойдем, – говорит, – лучше с нами жить, авось иначе повиснешь.
– А вы кто такие и чем живете? Вы ведь небось воры?
– Воры, – говорит, – мы и воры и мошенники.
– Да; вот видишь, – говорю, – а при случае, мол, вы, пожалуй, небось и людей режете?
– Случается, – говорит, – и это действуем.
Я подумал-подумал, что тут делать: дома завтра и послезавтра опять все то же самое, стой на дорожке на коленях, да тюп да тюп молоточком камешки бей, а у меня от этого рукомесла уже на коленках наросты пошли и в ушах одно слышание было, как надо мною все насмехаются, что осудил меня вражий немец за кошкин хвост целую гору камня перемусорить. Смеются все: «А еще, – говорят, – спаситель называешься: господам жизнь спас». Просто терпения моего не стало, и, взгадав все это, что если не удавиться, то опять к тому же надо вернуться, махнул я рукою, заплакал и пошел в разбойники.
Глава четвертая
Тут этот хитрый цыган не дал мне опомниться и говорит:
– Чтоб я, – говорит, – тебе поверил, что ты назад не уйдешь, ты должен мне сейчас из барской конюшни пару коней вывести, да бери коней таких, самых наилучших, чтобы мы на них до утра далеко могли ускакать.
Я закручинился: страсть как мне не хотелось воровать; однако, видно, назвавшись груздем, полезешь и в кузов; и я, знавши в конюшне все ходы и выходы, без труда вывел за гумно пару лихих коней, кои совсем устали не ведали, а цыган еще до того сейчас достал из кармана на шнурочке волчьи зубы и повесил их и одному и другому коню на шеи, и мы с цыганом сели на них и поехали. Лошади, чуя на себе волчью кость, так неслись, что и сказать нельзя, и мы на них к утру стали за сто верст под городом Карачевом. Тут мы этих коней враз продали какому-то дворнику, взяли деньги и пришли к одной речке и стали делиться. За коней мы взяли триста рублей, разумеется по-тогдашнему, на ассигнацию, а цыган мне дает всего один серебряный целковый и говорит:
– Вот тебе твоя доля.
Мне это обидно показалось.
– Как, – говорю, – я же тех лошадей крал и за то больше тебя пострадать мог, а за что же моя доля такая маленькая?
– Потому, – отвечает, – что такая выросла.
– Это, – говорю, – глупости: почему же ты себе много берешь?
– А опять, – говорит, – потому, что я мастер, а ты еще ученик.
– Что, – говорю, – ученик, – ты это все врешь! – да и пошло у нас с ним слово за слово, и оба мы поругались. А наконец я говорю:
– Я с тобою не хочу дальше идти, потому что ты подлец.
