вниманием во время посещения имений; но когда я сказал ему, что отныне желаю разделить его усталость, оставаясь рядом с ним, он сказал мне почти с сожалением, что вынужден пожертвовать своим благополучием ради меня, выполнив данное мне некоторое время назад обещание отправить меня в Европу для окончания медицинского образования, и что я должен отправиться в путь не позднее чем через четыре месяца. Когда он говорил со мной об этом, его лицо приобрело ту торжественную серьезность без жеманства, которая была заметна в нем, когда он принимал бесповоротные решения. Это случилось вечером, когда мы возвращались в сьерру. Уже начинало темнеть, и если бы это было не так, я бы заметил, какое волнение вызвал у меня его отказ. Остаток пути мы проделали в молчании; как бы я был счастлив снова увидеть Марию, если бы весть об этом путешествии не встала между ней и моими надеждами!
Глава VI
Что произошло за эти четыре дня в душе Марии?
Она собиралась поставить лампу на один из столов в гостиной, когда я подошел поприветствовать ее; и я уже удивился, не увидев ее среди семейного круга на ступеньках, с которых мы только что сошли. Дрожащей рукой она зажгла лампу, и я протянул ей руку, не столь спокойную, как мне казалось. Она показалась мне слегка бледной, а вокруг ее глаз лежала легкая тень, незаметная для того, кто видел ее не глядя. Она повернула лицо к матери, которая в этот момент говорила, не давая мне возможности рассмотреть его при свете, который был рядом с нами; и тут я заметил, что на голове одной из ее косичек лежит увядшая гвоздика; несомненно, это была та самая, которую я подарил ей накануне отъезда в Долину. Маленький крестик из эмалированного коралла, который я привез для нее, как и крестики моих сестер, она носила на шее на шнуре из черных волос. Она молчала, сидя посередине между креслами, которые занимали мы с матерью. Так как решение отца о моем путешествии не выходило из моей памяти, то, должно быть, я показался ей печальным, потому что она сказала мне почти негромко:
–Вредит ли Вам поездка?
–Нет, Мария, – ответил я, – но мы так много загорали и гуляли.....
Я хотел еще что-то сказать ей, но доверительный акцент в ее голосе, новый свет в ее глазах, удививший меня, не позволили мне больше смотреть на нее, пока, заметив, что она смущена невольной неподвижностью моего взгляда, и обнаружив, что меня осматривает один из отцов (еще страшнее, когда на его губах блуждала какая-то мимолетная улыбка), я вышел из комнаты и пошел к себе.
Я закрыл двери. Там были цветы, которые она собрала для меня: я целовал их; я хотел вдыхать все их запахи сразу, ища в них запахи платья Марии; я омывал их своими слезами..... Ах, вы, кто не плакал от счастья такого, Плачьте от отчаянья, если юность прошла, Ведь вы больше никогда не полюбите!
Первая любовь!… благородная гордость от чувства любви: сладостная жертва всем, что было нам дорого прежде, в пользу любимой женщины: счастье, которое, купленное на один день слезами целого существования,
