ли я помышлять о законе, когда я вооружен?»[3]
IV. У христианских писателей встречается много речей в том же смысле; взамен многих других достаточно привести мнение одного Тертуллиана: «Хитрость, жестокость, преступление составляют удел сражений». Кто полагает так, тот, вне всякого сомнения, стал бы возражать нам следующими стихами из комедии:
Когда достигнуть спорного
Ты хочешь тем не менее на основании разума,
То, кажется, решился ты смешать безумье с разумом.
V. А так как поднимать спор о праве было бы напрасно, если бы право само по себе не существовало, то в виде напутствия и для защиты нашего труда от нападок надлежит дать краткое опровержение этого глубочайшего заблуждения. Впрочем, чтобы избежать спора с толпой противников, дадим ему защитника. И кого же предпочесть, как не Карнеада, который достиг такого совершенства, увенчавшего его Академию, что мог обратить силу своего красноречия в пользу лжи ничуть не менее, чем в защиту истины. И вот, когда он предпринял защиту справедливости, то есть именно то, чем мы преимущественно заняты, он не нашел ни одного доказательства сильнее следующего: люди установили в свою пользу права, различающиеся сообразно нравам и у тех же самых людей нередко меняющиеся с течением времени; что же касается права естественного, то такое не существует вовсе, ибо все люди и прочие живые существа по природе стремятся к своим выгодам: оттого справедливости или нет вовсе, или, если и существует какая-нибудь справедливость, то она есть величайшая глупость, ибо кто станет заботиться о чужой выгоде, тот повредит себе.
VI. Однако отнюдь нельзя допустить того, что говорит этот философ и вслед за ним повторяет поэт, что якобы
Правды не может природа ничем отличать от неправды,
ибо человек, конечно, есть живое существо, но высшего порядка, гораздо более отличное от всех прочих, чем различного рода другие животные различаются между собою; это доказывают многие поступки, свойственные человеческому роду. К числу свойств, присущих человеку, относится стремление к общению, или, что то же, общительность, но не всякая общительность, а именно – стремление к спокойному и руководимому собственным разумом общению человека с себе подобными: то есть то, что стоики называли «ойкейосис» [приобщением][4]. Оттого-то и не следует в качестве всеобщего правила утверждать, будто каждое животное по природе стремится только к собственной пользе.
VII. Правда, и прочие животные несколько сдерживают стремление к своим собственным выгодам, отчасти ради своей потомства[5], отчасти же ради пользы других представителей той же породы; но мы полагаем, что это проистекает в них из некоего внешнего разумного начала, так как, что касается иных их действий, не более сложных, то в них не проявляется равная степень разумности. То же самое должно сказать и о детях, у которых даже до получения ими какого-либо воспитания обнаруживается некоторая склонность к благожелательности, тонко подмеченная Плутархом, подобно тому как в этом же возрасте
Плутарх следующим образом передает это обращение Помпея к мамертинцам: «Когда же вы прекратите чтение законов нам, препоясанным мечом?» Квинт Курций: «До такой степени война извращает даже естественный порядок и право» (кн. IX).
Златоуст, «На послание апостола Павла к римлянам» (слово XXXI): «Разве мы, люди, от природы не имеем взаимной приязни к людям, когда нечто подобное свойственно даже зверям?» Смотри у него же в главе первой слова на послание к ефесеям, где он учит, что в нас от природы заложены семена добродетели. Марк Аврелий Антонин, император и великий мудрец, полагает: «Давно же достоверно известно, что мы рождены для общежития. Разве не очевидно, что худшее существует ради лучшего, а лучшее – взаимно друг для друга?»
Древняя пословица гласит: «Собака не ест собачьего мяса». Ювенал пишет:
Есть великолепное место у Филона в толковании на пятую заповедь, которое, если кому угодно, можно прочесть по-гречески. Я же, ввиду его пространности, здесь передам в переводе: «Люди, берите хотя бы пример с бессловесных животных, которые платят благодарностью за оказанные им благодеяния. Собаки – сторожат жилища и даже готовы поплатиться жизнью, защищая хозяина, если последний внезапно подвергнется какой-нибудь опасности. Говорят, что собаки пастуха бегут впереди стада и готовы сражаться до последнего издыхания, лишь бы хозяин остался невредим. Разве не позорнее всего то, что человек, существо самое кроткое, в чувстве благодарности уступает первенство собаке, самому свирепому животному? Если недостаточно воспользоваться примером земных животных, обратимся к природе птиц, носящихся по воздуху, чтобы хоть у них поучиться чему следует. Аисты в старости, уже неспособные летать, остаются в своих гнездах. А молодые аисты, обязанные им жизнью, так сказать, летают над сушей и морем, добывая повсюду пропитание своим родителям; последние, как приличествует их возрасту, наслаждаются покоем, изобилием и всяческими удовольствиями; молодым же в преодолении трудностей пути утешением служит сознание выполненного долга и надежда на подобное же обращение в старости со стороны своего потомства; они возмещают лишь то, что некогда получили от своих родителей. Нет каких-либо других животных, у которых ни малые птенцы в начале жизни, ни престарелые родители на исходе жизни не могли бы получить пропитание, потому что никто, кроме природы, не научил аистов питать в старости тех, кто их питал в нежном возрасте. Разве, слушая такие рассказы, не должны сгорать со стыда те, которые не заботятся о своих родителях и пренебрегают теми, кого они только и должны поддерживать не в пример прочим, тем более что, поступая таким образом, они лишь воздают то, что они обязаны возместить? Ибо все, чем пользуются дети, сначала принадлежит родителям, которые или уделяют им это непосредственно из своего имущества, или же дают им средства для приобретения». О чрезвычайных заботах голубей о своем потомстве см. Порфирия «О воздержании от мяса животных» (кн. III). О взаимных заботах некоторых морских рыб, носящих название «морской попугай», см. у Кассиодора (XI, 40).
