шевелись и свет держи. Смотри, чтоб ровно. Мне видеть надо.
И запел, замурлыкал, напевая какую-то бодрую песню как ни в чем не бывало. Я подивился чужой выдержке. Свиную кожу казак свернул в трубочку.
– На-ка, зажми зубами. Потом спасибо скажешь.
– Да она грязная! Смотри: ее до меня грыз кто-то.
– Бери, бери! Ты не чище!
– Да не стану я после кого-то в рот свиную кожу пихать!
Казак вздохнул и, одной рукой зажав мне ноздри, другой ловко сунул в открывшийся рот сверток. Погрозил мне пальцем, на работу свою любуясь.
Первый разрез я перенес спокойно. Только факел в руке на миг дрогнул, но я его быстро выровнял. Посмотрел на мрачную тень на скале. Усмехнулся. Больно, но терпеть можно. Справлюсь.
На втором понял, зачем кожа во рту. Без нее зубы раскрошил бы друг о друга.
А вот когда пластун стал выдавливать пулю наружу, на несколько мгновений впал в темноту забвения.
Всего лишь на миг факел наклонился, и я снова твердо его сжал. А может, Микола мне его в руки сунул, и я сжал. Не был уверен. Теперь я ни в чем не уверен. Спину жгло огнем.
Бесформенный кусок свинца в маленькой лужице крови лежал перед моими глазами.
– На память, только на теле не носи – плохая примета, – спокойно сказал казак, вскидывая голову и прислушиваясь к посторонним звукам. Что можно услышать? У меня в ушах один шум, да что-то бухает постоянно.
– Показалось, – пояснил он, отвечая на немой вопрос.
– Все, что ли?
– Еще хочешь? – пластун покрутил острым ножичком перед носом.
– Господи! – простонал я, выплевывая кусочек свиной кожи со щетиной. – Изверг! Что наделал-то?!
– Не благодари! – усмехнулся Николай Иванович, складывая нехитрые хирургические вещички обратно в плотный сверток. – Это только начало. Дальше заживать будет. А как – все в руках божьих.
– Ну что, закончил? Слезай с меня. Расселся, изверг окаянный! А я-то поверил, что ты – лекарь. А ты… Ты! Как с лошадью!
– Потерпи, разрез нужно затворить, – спокойно сказал казак.
– Как это «затворить»? – насторожился я, сбиваясь с темпа. Даже дыхание перехватило. Не понравилось мне это спокойствие в словах. Веяло от них каким-то холодом и отчужденностью.
Он что-то делал с револьверным патроном. В конце концов зубами вытащил пулю, промокнув новую рану, густо обсыпал порохом. В очередной раз сказал:
– Терпи. – От факела поджег порох.
В глазах потемнело. К счастью, обморок оборвал боль, по сравнению с которой все предыдущие страдания казались сущей ерундой.
Монолитная темная стена дрогнула перед глазами, я понял, что передо мной открывают створки дверей. В щели сразу стал литься, ширясь, слепящий золотой свет. Мягкий, нежный, он резал глаза, заставляя болезненно щуриться. Раздался мелодичный перезвон. Словно на люстре хрустальные подвески заволновались от сквозняка, играя друг с другом. Тихий звук отрезвил лишь на секунду, расслабил. Теперь я отчетливо понимал. Просто настала пора. Каждый
