главному проходу торжественной поступью, высоко подняв голову, и все взгляды были устремлены на него. Вот он миновал место, которое занимал раньше – в темноте, рядом с дверью, – и проследовал дальше, по направлению к консульскому помосту. Преторская скамья, казалось, была заполнена до отказа, но Цицерон остановился возле нее и стал терпеливо ждать, чтобы занять полагавшееся ему по праву место. Согласно старинному обычаю, обвинителю, одержавшему победу над высокопоставленным магистратом, доставались почести, причитавшиеся поверженному им противнику. Не помню, сколько длилось ожидание, мне тогда показалось, что целую вечность. В зале царила полная тишина, нарушаемая лишь воркованием и возней голубей на подоконниках. Наконец Афраний, сидевший посередине, грубо толкнул своего соседа справа бедром, освободив для Цицерона пространство. Переступив через дюжину вытянутых ног, тот добрался до своего места, сел и высокомерно оглядел своих недругов – но ни один из них не был готов бросить ему вызов.
Через некоторое время кто-то встал и стал возносить хвалу Лукуллу и его победоносным легионам. Я не видел говорившего, но, судя по грубому голосу, это мог быть сам Помпей. Вскоре послышался обычный гул голосов: сенаторы вновь принялись негромко переговариваться между собой.
Закрыв глаза, я вижу, словно наяву, их лица, позолоченные солнцем позднего лета: Цицерон, Красс, Помпей, Гортензий, Катул, Катилина, братья Метелл, – и мне трудно поверить в то, что и они сами, и их честолюбивые устремления, и само здание, где они сидели, давно превратились в прах.
Часть вторая
Претор
68–64 гг. до н. э.
Nam eloquentiam quae admirationem non habet nullam iudico.
Красноречие, которое не потрясает, я не считаю красноречием.
Я возобновляю свой рассказ, оставляя двухлетний пробел после описанных мною событий, – и, боюсь, этот пропуск многое говорит о человеческой природе. Читатель может спросить: «Тирон, почему ты обошел молчанием немалую часть жизни Цицерона?» Я бы ответил так: «Потому, мой друг, что это были счастливые годы, а ничто не навевает такой скуки, как рассказ о чьем-нибудь счастье».
Эдильство сенатора оказалось весьма успешным. Главной его заботой было снабжать город дешевым зерном, и тут ему сослужило хорошую службу то, что он был обвинителем во время суда над Верресом. В благодарность за защиту сицилийские земледельцы и торговцы кукурузой отпускали ему товар по низким ценам, а однажды даже прислали зерно бесплатно. Дальновидный Цицерон позаботился о том, чтобы из этого извлек пользу не он один. Зерно свезли в храм Цереры, где заседал эдил, и по распоряжению Цицерона стали раздавать наиболее уважаемым жителям Рима, на деле правившим городом; в знак благодарности многие из них стали его клиентами. Именно с их помощью в последующие месяцы он обзавелся действенным орудием для подготовки к выборам, равного которому не было в Риме (Квинт хвастался,
