убитый.
И как не хотелось вставать, когда утром водолив еще до солнышка орал:
– Э-ге-гей. Вставай, робя… Рыбна не близко еще.
Холодный песок и туман сделали свое дело: зубы стучали, глаза слипались, кости и мускулы ныли.
А около водолива два малых с четвертной водки и стаканом.
– Подходь, робя. С отвалом!
Выпили по стакану, пожевали хлеба, промыли глаза – рукавом кто, а кто подолом рубахи вытерлись…
Лодка подвезла бичеву. К водоливу подошел Костыга.
– Ты, никак, не с расшивы пришел? Опять, что ли?
– Двоих… Одного, который в Ярославле побывшился, да сегодня ночью прикащиков племянник, мальчонко… Вонища в казенке у нас. Вон за косой, в тальниках, в песке закопали… Я оттуда прямо сюды…
– Нда! Ишь ты, какая моровая язва пришла.
– Рыбаки сказывали, что в Рыбне не судом народ валит. Холера, говорят.
– И допрежь бывала она… Всяко видали… По всей Волге могилы-то бурлацкие. Взять Ширмокшанский перекат… Там, бывало, десятками в одну яму валили…
Уж я после узнал, что меня взяли в ватагу в Ярославле вместо умершего от холеры, тело которого спрятали на расшиве под кичкой – хоронить в городе боялись, как бы задержки от полиции не было… Старые бурлаки, люди с бурным прошлым и с юности без всяких паспортов, молчали: им полиция опаснее холеры. У половины бурлаков паспортов не было. Зато хозяин уж особенно ласков стал: три раза в день водку подносил с отвалом, с привалом и для здоровья.
Закусили хлебца с водицей: кто нападкой попил, кто горсткой – все равно с песочком.
– Отда-ва-ай!..
«Дернем-подернем, да ух-ух-ух!» – неслось по Волге, и якорь стукнул по борту расшивы.
– Не засарива-ай! О-го-го-го!
– Ходу, брательники, ходу!
– Ой, дубинушка, ухнем. Ой, зеленая, подернем, подернем – да ух!
Зашевелилась посудина… Потоптались минутку, покачались и зашагали по песку молча. Солнце не показывалось, а только еще рассыпало золотой венец лучей.
Трудно шли. Грустно шли. Не раскачались еще…
Укачала-уваляла,
Нашей силушки не стало… —
затягивает Федя, а за ним и мы:
О-о-ох… О-о-ох!..
Ухнем да ухнем… У-у-у-х!..
Укачала-уваляла,
Нашей силушки не стало…
Солнце вылезло и ослепило. На душе повеселело. Посудина шла спокойно, боковой ветерок не мешал. На расшиве поставили парус. Сперва полоскал – потом надулся, и как гигантская утка боком, но плавно покачивалась посудина, и бичева иногда хлопала по воде.
– Ходу, ходу! Не засаривай!
И опять то натягивалась бичева, то лямки свободно отделялись от груди.
Молодой вятский парень, сзади меня, уже не раз бегавший в кусты, бледный и позеленевший, со стоном упал… Отцепили ему на ходу лямку – молча обошли лежачего.
– Лодку!
