роса. Императрица не оттолкнула меня. Она провела пальцами по моим волосам и ласково проговорила с испанским акцентом, похожим на акцент невропатолога: «Ничего не поделаешь, дитя мое, надо быть очень терпеливым». Это была уже не императрица французов, а божественная утешительница вроде святой Риты, спасительница в безнадежных делах.
А потом как-то во второй половине дня, когда я поверял свои печали пред ее ликом, между нею и мной возникла неведомая фигура. В витрине отразилось лицо мужчины, казалось, побывавшего в бочке с диоксином. Перекошенный рот, искривленный нос, всклокоченные волосы, исполненный ужаса взгляд. Один глаз был зашит, а другой таращился, будто глаз Каина. С минуту я вглядывался в расширенный зрачок, не понимая, что это попросту я сам.
И тут меня охватила странная эйфория. Я не только был сослан, парализован, нем, наполовину глух, лишен всех удовольствий и доведен до состояния медузы, но, кроме того, оказалось, что и вид мой ужасен. На меня напал безумный нервный смех, который в конце концов приводит к катастрофе, если вслед за последним ударом судьбы человек решает считать все шуткой. Поначалу мои хрипы озадачили Евгению, но потом она поддалась заразительности моего веселья. Мы хохотали до слез. Тут муниципальный духовой оркестр заиграл вальс, и я был так резв, что охотно встал бы, чтобы пригласить Евгению танцевать, если бы это было уместно. Мы кружились бы на километрах плиточного пола. Теперь, когда после этих событий я попадаю в просторную галерею, то вижу, с какой милой усмешкой смотрит на меня императрица.
Чинечитта[5]
Для шумных сверхлегких самолетов, пролетающих над Опаловым побережьем на стометровой высоте, Морской госпиталь является захватывающим зрелищем. С его массивными замысловатыми формами, высокими стенами из коричневого кирпича в стиле домов Севера, он кажется выброшенным на берег посреди песков между городом Беркоми и серыми водами Ла-Манша. На фронтоне самого красивого фасада, точно так же, как на общественных банях и коммунальных школах столицы, можно прочесть: «Город Париж». Созданное при Второй империи для больных детей, которые из-за климата не могли окрепнуть в парижских больницах, это учреждение сохранило свой экстерриториальный статус. Если в действительности вы находитесь в Па-де-Кале, то в отношении государственного попечительства оказываетесь на берегах Сены.
Соединенные бесконечными коридорами, госпитальные здания образуют настоящий лабиринт, и нередко можно встретить пациента «Менара», заблудившегося в «Сорреле»: имена известных хирургов служат для обозначения основных помещений. Несчастные, с испуганными глазами ребенка, которого только что оторвали от матери, дрожат на своих костылях, не уставая трагически повторять: «Я заблудился!» Я же – один из соррелей, как говорят санитары? – ориентируюсь довольно хорошо, чего нельзя сказать о приятелях, которые перевозят меня. У меня вошло в привычку стоически сносить
Чинечитта – киногородок в предместьях Рима.
