единственной мебелью, которого были только широкие нары, служившие заключенным и жесткой постелью, и стулом, и даже столом.
Князь Адам Фельс печально сидел на своих нарах.
– Елизавета, – воскликнул он, – ты ли это?
Но девушка уже спешила к нему; она опустилась перед ним на колени и устремила на своего старого друга взгляд, полный детской любви и заботливости.
Дрожащая рука старика тихо скользила по мягким волосам молодой девушки, на которую он глядел с безмолвной любовью.
Пухлер глядел на эту маленькую группу, глубоко тронутый видом этой искренней, величественной любви.
Да, общее горе и страдания соединяли этого благородного старца и эту молодую невинную девушку.
Скрестив свои руки на груди, Пухлер опустился на свои нары, не спуская глаз с молодой девушки.
– Моя дочь, мое милое дитя, тихо заговорил старый князь, – мне не верится, что ты опять у меня! Ангелом явилась в эту мрачную обитель беспредельного горя и отчаяния, чтобы своим присутствием несколько облегчить наши муки и осветить наше жалкое существование хоть единственным ярким лучом. Ах, Елизавета, каким счастливцем я считал бы себя, если бы смерть избавила меня от этой полной мук жизни.
– Не говорите с таким отчаянием, дорогой князь, – возразила молодая девушка. – Будем верить и надеяться, что наши страдания не будут бесконечны.
– Увы, этим страданиям положит конец одна только смерть.
– Никогда не следует так сильно упасть духом! – воскликнула Елизавета Бах. – Сознание своей чистоты и невинности должно поддерживать в вас надежду и веру. Будем верить, что когда-нибудь восторжествует правда и справедливость.
Елизавета услышала за собой чей-то презрительный смех, в котором звучала бесконечная горечь.
Она с изумлением оглянулась – она увидела Пухлера, лицо которого было мрачно, а глаза страшно сверкали.
– Правда и справедливость! – каким-то страшным голосом воскликнул он. – Нет, нет, Елизавета Бах, на свете нет ни правды, ни правосудия!
Молодая девушка не могла объяснить себе странное поведение этого соседа по камере, старого князя. В сущности, она почти не знала этого Пухлера, которого она считала одним из всех этих несчастных, которых злая судьба забросила в это море человеческих страданий.
– Справедливость, – снова повторил каторжник, вдруг отвернувшись, как бы сознавая, что уже слишком много проговорился. – Ха-ха, правосудие давно уже похоронено!
Елизавета Бах, слегка вздрагивая, прижалась к князю, устремив на него вопросительный взгляд.
– Бедняжка, – проговорил старик, – кто знает, какие тяжелые испытания пережил он? Да, может быть и он несчастная жертва людской злобы и обмана! Но вернемся лучше к нашей собственной скорби, Елизавета. Помнишь ли ты вопрос, с которым я не раз обращался к тебе еще по дороге в Тулон? Я повторяю теперь этот вопрос: что станет с нами, и чем кончится все это.
Елизавета
