как ни хочется крикнуть это ему в лицо, я щерю зубы и бросаю лишь:
– Потому что я та еще дрянь. Сам помнишь, как я тебя отлупила там, в Подземье. После тебя никого доброго со мной рядом не было, привыкай, я одичала.
Я сама предложила говорить «как взрослые люди», то есть по существу. Я смогла добиться правды от Эвера, я смогла даже увидеть его чувства, я уже вряд ли забуду его блестящие от слез глаза и этот хрип: «Просто дети». Но сама я чувств больше не выдам. Тем более он выжал их все.
– Я предлагаю тебе сделку, – закинув ногу на ногу и сложив на колене руки, снова заговариваю я. – Она не слишком обременительна, но если ты правда любишь папу и не хочешь, чтобы он оплакивал меня и королевство, советую согласиться. Все просто: мы доносим до законников и народа ту самую «подлинную» историю. О похищении Монстром. – Он кивает, показывая, что понял. – Я каюсь, что солгала в детстве. – Он хмурится, явно порывается что-то сказать, но я прошу подождать. – Снова приближаю тебя к себе. И мы начинаем просто… общаться. Как получится. – Теперь он смотрит удивленно, и я спешу пояснить. – Эвер, правила знаем мы оба. Мне было недостаточно тебя вытащить, тебе, даже если ты захочешь, будет недостаточно сказать: «Я тебя прощаю». – Я нерешительно тяну руку навстречу, но, видя, как он напрягся, только наставляю указательный палец на его сердце. – Все происходит там. Это сложно. Именно поэтому я также прошу тебя на какое-то время остаться с отцом в случае моей гибели. Поддержать его и попытаться что-то сделать со страной. Не дать ей развалиться, найти преемника, не знаю. Потом сможешь уйти. А если вдруг… – Теперь, к концу разговора, я убеждаюсь, что шансы ничтожны, но все же заканчиваю: – Если ты правда меня простишь, я отпущу тебя сразу после церемонии. Как я уже сказала, мне больше не нужен гаситель. У меня теперь есть Скорфус.
Не нужен гаситель. Пусть так.
Добавить нечего, и я снова откидываюсь в кресле. Опускаю на подлокотники руки, стараюсь держаться расслабленно, не отвожу глаз. Да, есть еще много вещей, которые мы друг другу не сказали. Но время бежит. Скорфус и отец, наверное, уже сходят с ума.
Эвер думает – а может, ему опять нехорошо. Он не шевелится, грудь вздымается совсем слабо, руки плетьми лежат поверх одеяла. Но взгляд опять прикован ко мне – теперь так, будто он мучительно пытается разгадать какую-то загадку.
– Ты сильно изменилась, – выдыхает наконец он. Не раздраженно, скорее задумчиво и устало. Нервы не выдерживают, включается привычная защита, я поднимаю бровь.
– Надеюсь, за этим не последует ничего вроде: «Ты стала такой горячей, что я, пожалуй, на месяцок сделаю тебя своей рабыней, чтобы ты вымаливала прощение».
Определенно, он оторопел. И определенно, я снова вижу на щеках слабые розоватые пятна. Но растерянность секундна.
– Давай не будем забывать, что я помнил тебя довольно маленькой. И любил тоже. И не в таких извращенных формах.
Последних слов я почти не слышу: вторая фраза отдается звоном в ушах. «Любил». Я не должна обращать внимания на форму прошедшего времени, я заслужила
