мне кажется, на знакомый стиль!), скромно прицепленную к коротенькой колоночке в совсем неожиданных местах (газетах и журналах), одновременно чувствовала укол в сердце и ожёг пальцев.
Как-то на мой вопрос об их с Логиновым пресловутой затее именовать себя гениями, а часто и в быту вести себя в стилистике «не от мира сего», он просто ответил: гений – это тот, в ком происходит настоль напряжённая схватка добра и зла, что на остальное ему не остаётся сил.
И расшифровал для меня: когда я вижу, что меня слушают, понимают, хотят слушать и понять, я как бы преображаюсь, а с незнакомыми или с упёртыми-закостеневшими людьми я просто молчу и улыбаюсь, иногда и не улыбаюсь, иногда злюсь и, что совсем непростительно, жалею себя. Но я этот пассаж, адресованную лично мне исповедь, пропустила мимо ушей, не поняла!..
Там, тогда, в сентябре…
– Мы должны расстаться. Я не могу больше так, – я не смотрела ему в глаза, и верила: он всё понимает, всё чувствует, и угадал мои намерения, может быть, даже раньше, чем о них узнала я сама.
– Нет! Не надо, доченька, не уходи, я же тебя люблю! – крепко схватил за руку – не вырвешься. Я и сама знаю, что не надо… Но уже всё. Я переступила черту. Бросаться на амбразуру, тоже говорил он, не так ужасно, как сидеть в окопе и дрожать, ведь самое страшное, что может произойти, уже случилось.
И боль от всех этих слов того чёрного дня «руками не потрогать, словами не назвать». Это намного хуже, чем смерть. Это – обжигающий холод внутри, от которого горячо глазам. Это – горечь – как после короткого летнего дождя…
* * *
Она рухнула к моим ногам: ни движения. Меня трясло, словно в ознобе, и через глухие удары собственного сердца, стучащего в ушах, как огромный барабан, я не могла расслышать, бьётся ли её. Сидя перед ней на коленях, я не думала уже ни о чём. И когда тело вдруг пронзила страшная боль и наступила темнота, я приняла это как должное.
…Пришла в себя и увидела ее, нависшую надо мной, с безумной улыбкой на лице. Безумной и – безумно красивой! Почему-то громко засмеялась – наверное, была рада, что она жива.
– Очнулась, сука паршивая! Ну, сейчас ты у меня посмеёшься… – её колено больно надавило мне на грудь. Верёвка, которую она держала в руках, не оставляла сомнений в том, как именно она хочет её применить.
Я не пыталась сопротивляться. Поразительное равнодушие охватило меня, и я не издала ни звука даже тогда, когда грязная грубая плеть оставила ярко-красный отпечаток на моей щеке. Она в растерянности остановилась. Несколько секунд смотрела на меня недоумённо. Ничего не происходило. Через вечность я почувствовала на горячем лице её влажную руку – она провела ею очень нежно и даже робко. Потом отбросила орудие пытки в сторону, легла рядом со мной и так же нежно и робко меня поцеловала. Я обняла её. В этот момент я любила её больше жизни. Она заговорила первой.
– Здесь
