цивилизованным аргументам в своём, подогреваемым ненавистью, завистью и ещё, бог знает чем, бесконечном противостоянии. Вчера, сказывал фермер с Нижнего Забытково, его хозяйство пожгли. А двумя днями ранее у губернатора машину взорвали те, которые с его политикой несогласные. И вдругорядь, тоже не побоялись, в посёлке районного милиционера насмерть застрелили при исполнении. Но ничего, со временем всё образуется. Долго ли можно жить в ожесточении? И земля работника требует. Ничего, лишних побьют, угомонятся, и всё пойдёт по-старому. Как ни суровы будни, а выходной настанет, жить-то надо.
Был ясный летний день, светило солнце. Вокруг разливалась умиротворяющая тишина, не тишина могильного склепа, а та животрепещущая созидающая тишина звучащей природы, которую не понять столичному жителю, оглохшему от грохота мегаполиса, ни под каким соусом. Пели птицы, стрекотали кузнечики, сосредоточенно жужжали работящие пчёлки, веял ветерок, разносивший с гречишного поля медовый дух. Когда переходила мостки, её приветствовали перламутровым блеском стрекозки, а над её бедовой головой стригли воздух неугомонные ласточки. На подходе к деревне из оврага неожиданно выплеснул своё мохнатое тело и кинулся к ней с ласками приблудный кобель Черныш. Она поставила чемодан, присела на него, показывая кобелю своего проснувшегося и готового разразится плачем ребёнка. Черныш лизнул малыша, оскалился, словно улыбнулся, и потрусил вперёд, виляя хвостом и поминутно оглядываясь. Подойдя к дому, Анна ухнула чемодан у крыльца – рука онемела; запрокинув голову, набрала в лёгкие воздуха под завязку, и почти тронула рукой дверь, но та вдруг сама распахнулась перед ней гостеприимно, как по волшебству. Муж встречал жену на пороге. Федот Махалкин, так звали нашего мужа, встревоженный неожиданным отсутствием жены, был начеку. В окно углядел, поспешил навстречу. Она застыла живым столбом. А он удивлённо вскинул мохнатые брови, тронул чуб ненароком, провёл по усам, поприсел от явленного им таким образом восторга.
– Ты чо, Анют? Заходь! Чижало, чай. А я кумекаю, куда жёнка подевалася! А ты того… опросталася, значицца! Отходила. Дай-кося, гляну…
Он с преувеличенной любовностью вихрастой скалой навис над младенцем.
– На мине не походя… рыбёнок-от, – сказал в сомнении и, заглянув жене в глаза, расплылся в напряжённо-идиотской улыбке.
И ребёночек до сих пор молчавший вдруг заорал истошно. Анна обмерла. Но тут же приметила: запаха нет, навродь трезвый мужик сегодня. А он неожиданно ласково погладил жену по руке ниже плеча, кольнул небритой щекой мокрый лоб.
– Ну, лады, так и быть. Разобидел? – бросал Федот в раззявленный до предела рот малыша успокоительные слова. – Не серчай. Я так, к слову пришлося, – и засуетился виновато, подхватил чемодан, внёс в избу.
И она прошла в тёмные сени, споткнулась обо что-то, и едва не упав, вошла в переднюю
