Красной площади торжественно приняли в пионеры. Мы произнесли клятву жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, а потом отправились в мавзолей, чтобы навестить покойного. Тогда посещение мавзолея было для всех пионеров строго обязательно, потому что нельзя было служить заветам Ильича, если хотя бы один раз не взглянуть на мёртвое тело, набитое мочалом. Очередь в мавзолей всегда была длиннющая, но продвигалась достаточно бодро. Девчонки от скуки шутили и пихались с мальчишками, а наша учительница на пару с вожатой на них без конца шикали, потому что в очереди к вождю надо было стоять со скорбными лицами, но такое было только у меня – от страха предстоящей встречи с покойником. В конце концов я решила, что смотреть на него не буду. Не буду и всё. А чтобы меня потом не отругали за неуважение к вождю, я решила, что сделаю вид, будто плачу от горя и закрою лицо ладонями. Ведь мне с детского сада внушали, что Ленин – наш вождь и друг всех детей, а если друг умер, значит, надо плакать. Потихоньку мы приблизились к входу и начали спускаться в тёмный подвал. Я решила, что пора, всхлипнула и закрыла лицо руками. Оставила малюсенькую щёлочку, чтобы глядеть под ноги и случайно не споткнуться в этой преисподней. Так я и ползла вместе со всеми, прикрыв глаза и изредка всхлипывая для натуральности. Когда мы вышли на свет божий, я возликовала. Получилось, получилось! Мне никто ничего не сказал, и никто у меня ничего не спросил. Дети были поглощены разглядыванием мёртвого человека, которого так хорошо для нас сохранили, и на обратном пути девчонки обсуждали противные жёлтые ногти вождя.
Через год в Перловку привезли младшую Иру, чтобы она уже вместе с нами пошла в школу, а баба Нюра осталась в Лобне. Теперь у нас была полная семья, но в семье нашей всё равно всё было плохо. Мы, сводные сёстры, между собой не ладили, отчим без конца пропадал в своих рейсах, а мать во время его отсутствия снова начала выпивать. Правда, домой она никого уже не водила, боялась, что падчерицы всё расскажут отцу, поэтому по вечерам она где-то пропадала и приходила уже затемно и пьяная. Потом она осмелела и стала потихоньку выпивать уже и при отчиме, зажёвывая свой перегар кофейными зёрнами, которые кто-то ей щедро отсыпал. У нас в доме кофе не пили, хотя катастрофа, случившаяся многим позже, разразилась именно из-за этого заморского напитка. Отчим, конечно, уже догадывался, что мать пьёт, да и соседи не молчали. Начались ссоры и скандалы, он бил мою мать, я бежала заступаться и плакала, а его дочери прятались под одеялом. Они, конечно, были за отца. От отчима доставалось и мне, хотя не могу сказать, что он меня прям избивал, но мог с громким воплем сорвать с меня одеяло, я пугалась, съёживалась и рыдала от страха, а моя беспомощная, бесхребетная мать ничего не могла сделать, она сама его боялась. Мать была слабая, безвольная и совершенно задавленная строгой бабой Верой, ей было очень плохо в нашей новой семье, несмотря на заработки отчима, пальто с песцовым воротником, золотые серьги от его жены-покойницы и новый цветной телевизор. В доме было грязно и неуютно,
